Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность
Шрифт:
После всевозможных препятствий, которые ставила Ломоносову канцелярия, а затем и академики-товарищи, Михаилу Васильевичу удалось прочитать свою речь на публичном акте. Его “Слово” было отпечатано потом на латинском и русском языках, но осталось опять-таки почти незамеченным ученым миром Европы. Причину этого следует искать в том, что речь его была напечатана в очень ограниченном числе экземпляров и притом в таком отдаленном городе, каким являлся в то время Петербург; кроме того, ученые не имели привычки следить за актовыми речами, так как они предлагались для публики и обыкновенно новых открытий в себе не содержали.
Тем не менее “Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих”, является настолько гениальным и глубоким трудом нашего ученого, что дает нам полное право поставить имя Ломоносова рядом
Вот что говорит по этому поводу профессор Московского университета Н.А. Любимов в своей речи “Ломоносов как физик”: “Ломоносов жадно следил за движением науки и вскоре после того, как узнал об открытии Франклина, решился сам повторить его опыты и составил целую теорию воздушных электрических явлений, которая во многих пунктах сходится с теорией Франклина, а во многих превышает ее. Замечательно, что Ломоносов составил свои теоретические взгляды на атмосферные электрические явления, еще не читая классических “Писем Франклина”, которые попались ему под руку, когда уже большая часть “Слова об электричестве” была готова. Со свойственною ему восприимчивостью Ломоносов угадал, в чем состоят главные вопросы в области этого предмета, и составил теорию, которая, может быть, превышает все современные ему понятия о воздушном электричестве… Ломоносов относит северное сияние к числу электрических явлений атмосферы. Он объясняет это явление электричеством, возбуждаемым в воздухе полярных стран от погружения верхнего холодного воздуха в нижний и скопляющимся в самых высших слоях атмосферы, где оно светится, как в пространстве, в котором разрежен воздух… Теория северного сияния составлена Ломоносовым независимо от подобной же теории Франклина, которая им кратко выражена в “Письмах…” Ломоносов относит хвосты комет и зодиакальный свет также к электрическим явлениям. В его эпоху многие ученые (в числе прочих Меран и Эйлер) видели в северном сиянии связь с зодиакальным светом и хвостами комет. Но их объяснения северного сияния ниже объяснений Ломоносова”.
Профессор Спасский в своей речи “Об успехах метеорологии” замечает между прочим: “Изложенная во всей подробности Ломоносовым смелая теория погружения верхнего холодного воздуха в нижний осталась неизвестною западным ученым. При объяснении важности в метеорологических явлениях так называемых восходящих потоков воздуха вся честь приписывается Соссюру по той причине, что Соссюр изложил это на основании непосредственных своих наблюдений. Ломоносов в основании своей теории совершенно верен природе и еще прежде Соссюра указал на значение этих потоков…”
Не так сочувственно отнеслись к этой работе академические сотоварищи Ломоносова. На заседании 26 октября академики Гришов, Браун и Попов подали письменные “сумнительства”, которые они находили в речи Ломоносова. Они совсем не верили теории электрических явлений Ломоносова и говорили, что и до него Франклин, Эйлер, Кейль, Моньер объясняли электричеством происхождение феноменов, о которых идет речь в “Слове”. Короче говоря, этим академикам хотелось намекнуть, что работа нашего ученого несамостоятельна и заимствована у Франклина. Понятно, что это обвинение оскорбило и возбудило Ломоносова до последней степени. Шумахер тоже стал на сторону вышепоименованных академиков и отложил публичный акт. Тогда Ломоносов обратился к помощи И. Шувалова и вместе с ним стал действовать на президента.
Лишь только “Слово” вышло в свет, как Шумахер отправил это сочинение Эйлеру, Гейнзиусу и Крафту, бывшим, как известно, почетными членами нашей Академии. Эйлер прислал отзыв, в котором писал, что прочел новую работу с величайшим удовольствием и нашел объяснения Ломоносова остроумными и правдоподобными; знаменитый математик в самых лестных выражениях распространяется о счастливых дарованиях нашего ученого. Понятно, что не такого ответа ждали Шумахер с компанией. Им всем гораздо больше понравились ответы Гейнзиуса и Крафта, усердных сторонников Шумахера. Они нашли злополучную работу по мысли недурной, но вовсе не новой, и вместе с тем высказали некоторые сомнения и опровержения доказательств нашего академика. Шумахер был в восторге и поторопился переслать их письма президенту, чтобы поколебать высокое мнение графа К. Разумовского об ученых заслугах Ломоносова.
Вообще следует заметить, что иноземцы-академики недолюбливали нашего ученого и старались
Возмущенный Ломоносов написал антикритику на разбор лейпцигским журналом его теории теплоты и отослал ее Эйлеру. Этот ученый отвечал письмом, в котором, описав наглость и недобросовестность подобных критиков, говорит: “Наша (берлинская) Академия сама испытала это: ее мемуары критиковались подобными писателями, между которыми первенствует лейпцигский профессор Кестнер, как бы руководящий всеми литературными известиями Лейпцига, Геттингена и Гамбурга… Кто смотрит на вещи не поверхностно и знает им цену, тот не должен принимать к сердцу суждения, столь пустые и противные очевидности”.
Ломоносов, чрезвычайно обрадованный этим письмом, позволил себе большую бестактность, в которой ему пришлось потом немало раскаиваться: он напечатал письмо Эйлера. Ломоносов забыл при этом даже спросить Эйлера, желает ли он огласки своего частного письма. Понятно, что этот поступок вызвал справедливое негодование знаменитого геометра, который некоторое время спустя писал Шумахеру: “Впредь, когда мне случится писать таким людям, буду осторожнее и отложу в сторону всякую откровенность”.
Но не будем слишком строги к Ломоносову и напомним читателю, что в это время самолюбие его было раздражено также и литературными врагами.
При дворе Елизаветы в описанную эпоху уже образовались две партии. Одна из них, “более многочисленная и сильная, держалась так называвшегося тогда старого двора, который находился вполне в распоряжении Шуваловых; другая, менее значительная, состояла из приверженцев великой княгини Екатерины Алексеевны и считала своими покровителями графов Разумовских”, – говорит Пекарский. Шуваловы покровительствовали Ломоносову, а Разумовские “держали в милости” Сумарокова. Поименованные писатели имели каждый своих почитателей, которые враждовали между собой. Шувалов, будучи уже стариком, рассказывал с циничной откровенностью, как он потешался, стравливая Ломоносова с Сумароковым. Эти литературные ссоры, сопровождаемые эпиграммами и сатирами, доставляли немалое удовольствие знатным любителям изящной словесности, и они старались еще более подзадорить горячих и самолюбивых писателей.
К чести Ломоносова нельзя не упомянуть, что если он и пользовался покровительством Шувалова и других, то никогда не низкопоклонствовал перед ними и не позволял себе, унижаясь, унижать и то искусство, которому служил. Прямая, честная, широкая и страстная натура не позволяла ему ронять таким поведением свое человеческое достоинство.
В угоду знатным покровителям он не только не изменял своим убеждениям, но не делал даже уступок. В этом отношении крайне характерен тот отпор, который он дал Шувалову, когда этот последний, вероятно, чувствуя за собою долю вины, вздумал мирить нашего поэта с Сумароковым. Ломоносов отвечал письмом: “Никто в жизни меня больше не изобидел, как Ваше Высокопревосходительство. Призвали Вы меня сегодня к себе. Я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! т. е. сделай смех и позор. Свяжись с таким человеком, от коего все бегают, и Вы сами не рады. Ваше Высокопревосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым… Не только у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве не отнимет”.