Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
В разговоре писатель вообще скуп, но когда речь заходит о его впечатлениях от недавней поездки, он немного оживляется. Больше всего вспоминает Норвегию:
– Этот приветливый и милый народ, эти скалы, застывшие в своей дикой прелести, этот крик чаек над перевалом, эти водопады, низвергающиеся, неисчерпаемые… Наверное, нет в мире места, где можно так отдохнуть, как там!
Тепло и любовно рассказывает Михаил Александрович о встрече с молодым норвежским писателем:
– Пришел он ко мне за советом. «Хочу написать книгу о коллективизации в норвежской деревне». Удивился я, конечно. Оказывается, ему интересно представить, как бы выглядели колхозы в Норвегии. К тому же этой темы никто
Я поинтересовался, собирается ли Михаил Александрович поделиться своими впечатлениями о поездке в печати.
– Путевые заметки? Не уверен. Скорее всего, использую то, что увидел, для литературного труда.
Охотно Михаил Александрович говорит и спорит о нашей литературе, сетует, что некоторые молодые литераторы или неуверенно держат в руке перо, или что этим пером водят не те помыслы, которые отличают настоящего писателя.
– А что больше всего нужно писателю? – неожиданно задает он вопрос и сам же на него отвечает: – Быть ближе, роднее тем людям, о ком и для кого пишешь.
Эту мысль он повторял не один раз, по разным поводам. По его совету («познакомьтесь с героями «Тихого Дона», посмотрите, поснимайте милые моему сердцу места») два дня я ездил по окрестным хуторам и станицам. И когда потом он стал расспрашивать, как живет знатная певунья Анна Степановна Толстова, все ли еще сторожит колхозный хлеб и когда собирается на волков 80-летний дед Зиновий, и еще о многих, мне стало ясно, в чем заключается неповторимая сила Шолохова: он – родной этим людям с большими, мозолистыми от работы руками, с трудными человеческими судьбами, с высоким и гордым будущим.
– Люди все удивительно одинаковы и в то же время совершенно не похожи друг на друга, – сказал он, когда услышал от меня, видимо, надоевший ему вопрос: а кто же все-таки был прототипом Григория Мелехова? – Не надо искать прототипа, а тем более спрашивать, не служил ли он в восемнадцатом году у белых. Среди казаков есть такие, что побывали и у белых, и у красных, и у зеленых. Поговорите лучше с каким-нибудь белозубым трактористом и не ошибетесь. И вообще, надо быть попроще, – добавил он, покосившись на мое одеяние. – Без модных курточек. Думаешь, поведал бы мне Андрей Соколов свою судьбу, если бы не измазанные в масле руки, не ватные штаны и гимнастерка? Надо быть таким, как все. Вот в чем суть. И не специально «для общения с массами», а всегда.
Я не спрашивал Михаила Александровича, над чем он сейчас работает и какие у него планы на ближайшее будущее. Но из той обстановки встреч, мыслей, воспоминаний, реплик и множества мелочей, его окружающих, у меня сложилась уверенность, что он весь живет образами большой эпопеи о войне. Это было видно по тому, как он обронил: «Скорей бы уже с «Поднятой целиной» разделаться», и по неожиданной оценке своего последнего рассказа: «Это – подступ. Подступ к большому разговору о большой войне».
А разговоров о войне было много. Особенно когда на стерляжью уху подошел Спиридон Никифорович Выпрыжкин, участник трех войн, неутомимый рассказчик, шутник и рыболов.
Спиридон
– Ты посмотри, какие у него руки! На руки посмотри!
Я посмотрел на большие натруженные руки Спиридона, на его живое, умное лицо и перевел взгляд на Шолохова. И увидел, что он не столько слушает эти, очевидно, уже десятки раз слышанные им были, сколько любуется рассказчиком. Выпрыжкин рассказывал о том, как в гражданскую войну он один ходил в атаку на вражеские окопы, а залегшие в окопах солдаты от души потешались над незадачливым казачишкой и его дурным конем, о том, как он доставлял донесение во время боев в Венгрии под носом у врага в 1945 году, о том, как однажды продал на базаре телку для уплаты сельхозналога да загулял с приятелями и как его встретила хозяйка. «Пошла на меня драгоценная в атаку. Ухватом, что твой казак шашкой орудует, хотя ее этому делу, как нас, не учили. Выпил я подходяще, должно быть, и окончилась вся баталия моим поражением. Подсадила меня супруга ухватом прямо на печь».
Я подумал о том, что, наверное, в романе зазвучит этот или другой рассказ дяди Спиридона, что, может быть, сам Выпрыжкин станет прообразом будущего любимца наших читателей…
Шолохов часто встречается с такими людьми, бывшими солдатами. Часто вспоминает фронтовых друзей, особенно Евгения Петрова и
Александра Фадеева, с которым он в трудную пору 1941 года был на Западном фронте. Вспоминает, как в первый раз пошел в атаку.
– Пошел не потому только, что без этого не напишешь о той страшной, но охватывающей тебя силе, которая ведет человека на смерть, но и потому, что пошли солдаты, пошли все; а ты ведь тоже солдат и ведет тебя на пули, на врага та сила, которая называется «товарыство».
Рассказал он, как был ранен под тем самым проклятым местом, название которого и выговаривать не хочется. Рана в последнее время стала побаливать.
– Ноет проклятая, покою от нее нет.
Он рассказывает о своей ране и вдруг с неожиданной тоской и болью говорит о ранах, которые нанесены всему народу:
– Сколько их, русских, полегло!..
Мы молчим. Михаил Александрович кашляет глухо и надтреснуто и, с трудом подбирая полузабытые слова, читает стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату». Читает, переживая каждое слово, не глядя на собеседников. Читает до последней строки, потом резко отворачивается…
Он живет будущей книгой, как живым существом, говорит о ее героях, как о живых людях («А Лопахина жалко убивать, он же мой, родный»).
…Поздняя ночь. Старые солдаты расходятся по домам, а неугомонный хозяин еще и еще раз припоминает, как здорово и смешно умеет рассказывать Спиридон свои немудреные истории, какие у него удивительно красивые и выразительные руки.
В шолоховских глазах то лукавым блеском играет смешинка, то она прячется, и глаза наполняются грустью, то появляется в них суровый, холодный, стальной блеск – в зависимости от того, о чем идет речь.
– Больше всего нужно для писателя, – ему самому нужно, – передать движение души человека. Я хотел рассказать об этом очаровании человека в Григории Мелехове, но мне до конца не удалось. Может быть, удастся в романе о тех, кто сражался за Родину.
Мы еще долго говорим о судьбах казачества, о неяркой, но незабываемо прекрасной природе этих мест, о человеке – труженике и солдате, и вот в середине беседы у Михаила Александровича вырывается вдруг страстное признание:
– И так я все это люблю! Ведь это – мое, мое и твое!