Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
К Шолохову пришли работники издательства «Свет Совету». Попросили, чтобы он сообщил, когда они смогут получить рукопись второго тома «Поднятой целины» для перевода на чешский язык.
– Вы очень торопитесь? – спросил он с лукавой улыбкой. – Тогда через год. Ну, скажем, до июня будущего года. Я медлительный работник. «Тихий Дон» я писал пятнадцать лет. А надо было еще дольше. Потому-то я и не создал много книг.
Он заговорил об иллюстрациях к «Тихому Дону», выполненных Орестом Верейским. Верейский иллюстрировал русское издание, его рисунки были взяты и для чешского.
– Лучше
В этот вечер Шолохов беседовал с чешскими писателями в их пражском клубе. Переводчиком был Сергей Махонин. Беседу стенографировали. Большая ее часть была потом воспроизведена в «Литерарних новинах».
Вторгнусь как составитель в рассказ повествователя. На вопрос, что думает о соцреализме, Шолохов сказал:
– Теория не является моей областью. Я попросту являюсь писателем. Расскажу вам поэтому одну историйку о том, как я встретился перед самой его смертью с моим приятелем Александром Фадеевым. Я задал ему тогда этот же вопрос. Я спросил его, что он ответил бы, если бы его спросили, что такое соцреализм. Он ответил: «Если бы меня спросили об этом, я должен был бы ответить по совести: а черт знает, что это такое!» Возможно, что это шутя Фадеев упростил проблему. Если вам отвечать от собственного имени, то я сказал бы, что, по моему мнению, соцреализм есть то, что поддерживает советскую власть и что написано простым понятным художественным языком. Это не теоретический вывод, а авторский опыт. И на то есть у нас теоретики, чтобы поддержали бы это строение и повбивали бы в него свои теоретические гвозди…
На вопрос, признает ли он свои произведения соцреализмом, Шолохов ответил:
– Слыша этот вопрос, припоминаю, что марксистские теоретики поочередно называли мои произведения сначала произведениями кулацкого писателя, потом я был для них писателем контрреволюционным, а в последнее время снова говорят, что я всю жизнь был соцреалистом.
Могу подтвердить, что мои первые книги были приняты вполне понятно. Я получил много советов – мне предлагали, например, чтобы героем я сделал уж если не полноценного коммуниста, то, во всяком случае, советского человека и т. д. Я тем не менее думаю, что если писатель принял решение говорить правду любой ценой, то решение это не поколеблется под влиянием никакого рода советов. Думаю, что критика романа Дудинцева не повлияла на писателей в направлении отбить им желание показывать действительность такой, какой они видят ее во всей ее сложности.
Характерно, что Дудинцев не принял приглашения на автозавод в Горьком, где, вероятно, не получил бы триумфа, зато охотно принял участие в дискуссии со студентами, которые с энтузиазмом поддержали его позицию. Вообще, хочу подчеркнуть, что советской литературе не грозит, чтобы писатели со страху перед догмами отступили от желания и решимости писать правду о жизни (Литерарних новины. 1958. № 16).
Я не хочу здесь повторять напечатанного. Расскажу лишь о том, что мне запомнилось особенно
Прежде всего Шолохов спросил, что нового написали чешские товарищи. Это было необычное начало. Ведь все ждут от гостя, чтобы он рассказал о себе, о своих вещах!
Но гость начал развивать свою идею «круглого стола». В журнале «Иностранная литература» он выступил с предложением, чтобы писатели разных стран и национальностей собирались для творческих дискуссий о том, как своими произведениями помочь человечеству, стоящему перед угрозой новой войны. Об этом предложении он говорил и в беседе с писателями Скандинавии. Идея была писателями-скандинавами поддержана, но очень скоро выяснилось, что многие из них боятся «политики».
– Конечно, – говорил Шолохов, – мы, советские писатели, рады дискутировать с кем угодно в интересах доброго дела. Думаю, что так же охотно откликнутся на это предложение и писатели народно-демократических стран. Можно было бы начать и регионально. А потом уже и в мировых масштабах. Горький заботился, чтобы мы, советские писатели, прежде всего старались сами узнать друг друга, – продолжал он, – чувствовали бы ответственность один за другого, радовались успеху товарища и огорчались неудачам. На Западе я наблюдал среди писателей взаимное равнодушие. Авторы собираются в пен-клубах или других местах, в основном чтобы обсудить издательские вопросы. Это порождается системой бестселлеров и тому подобными вещами. Надеюсь, чехословацкие писатели идут по горьковскому пути. Так расскажите, что нового пишете?
Он упрямо возвращался к поставленному в начале беседы вопросу.
Но в этот момент его спросили, как он понимает социалистический реализм.
– Если бы я отвечал только от своего имени, то сказал бы, что социалистический реализм, по моему разумению, есть то, что за власть Советов и что написано простым, понятным народу художественным языком. Это отнюдь не теоретическое объяснение, а лишь авторский опыт…
Так, насколько мне помнится, говорил он в тот вечер.
Запомнил я и его ответ на вопрос, должны ли писатели обязательно жить в столице или, наоборот, в деревне. Он сказал:
– Пишите в столице, пишите в деревне или на даче, только пишите!
Шолохов был в хорошем настроении. Глаза его весело перебегали с одного лица на другое, пытливо всматривались в каждого из тесно сидящих за длинным столом писателей. Он явно хотел вызвать нас на дискуссию и щекотал наши наиболее слабые, уязвимые места казацкими шпорами. Но он плохо знал нас. Он гнул свое, а мы свое. Сплошные вопросы. Например, о тематике.
Допрашиваемый свернул с поля теории на поле практики. Он рассказывал нам истории. Мне запомнилась одна, норвежская:
– Встретился я в Норвегии с молодым писателем, человеком прогрессивным, симпатизирующим Советскому Союзу. Он преподает в деревенской школе. Спрашиваю его, вот как сейчас вас, что он пишет. Говорит, пишет фантастический роман о том, как будет выглядеть норвежская деревня, когда в Норвегии будут колхозы. Туго у него идет дело. Хотел бы от меня, более опытного писателя, получить совет. Я видел, в чем тут загвоздка. Молодой учитель живет в маленькой норвежской деревушке, условия жизни там совсем иные, чем в Советском Союзе, иной способ хозяйствования, гораздо меньшая густота населения и совсем иные экономические проблемы. Там происходит процесс поглощения мелких единоличных хозяйств крупными.