Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Стиснув зубы, рукой прижав грудь под кафтаном (так заколотилось вдруг сердце, подкатившись под горло), Михаил замолчал.
— Так ведь и мы за то, княже! — воспользовавшись заминкой, успел пропеть старый Шубин. — Скажи только, куда итить, милостивец!
Михаил еще помолчал, пересиливая трепыхавшее птахой сердце, потом просто ответил:
— Идти надо к Кашину.
— К Кашину? — переспросило сразу несколько голосов.
— К Кашину, — подтвердил Михаил. — Брать его наперед, а там уж ждать Дмитрия.
В чудном изумлении качали головами бояре в высоких шапках: вроде бы прост был ход, да никто не додумался. Да и немудрено — не столь умно загадано, сколь дерзко от молодечества. Кабы худого не вышло. Во многих душах засела
Один тысяцкий Тимохин спросил:
— А ежели Дмитрий Селигерьем идти решится али через Торжок?
Михаил тяжело поглядел на Кондрата:
— Авось не решится.
Но и тысяцкий глаз не отвел:
— У великого князя путей много, у нас, выходит, дорога одна. А как обманешься, княже?
Михаил молчал, не знал, что ответить. Да разве допрежь случившегося кто ведает, кроме Господа, о том, что станется?.. Но если не наврал чего гонец давешний, так и будет: у Кашина встретятся оба князя, а там уж одним кулаком на Тверь повернут.
— Не должно князю обманываться, коли от Бога он, — сказала вдруг Ксения Юрьевна с той крепостью в голосе, что всяк понял — будет по-князеву.
— Дозволь сказать, князь. — Воевода Помога Андреич поднялся с таким низким поклоном, что долго видна была ранняя плешь в слипшихся прядках светлых волос. Михаилу даже с горечью показалось, что Помога нарочно таким низким и долгим поклоном насмехается над его княжьей волей.
— Говори, — резко поторопил он. Михаил любил Помогу еще с той поры, когда тот с одной ладони подсаживал князя в седло да на голубятне учил пускать голубей и поить их изо рта в клюв слюной. Одним словом, был не просто его пестуном, а как бы старшим товарищем. Это теперь Помога стал воеводой, отпустил брюхо и начал быстро плешиветь. — Ну, говори же!
А Помога все не мог справиться с охватившим его волнением: так он любил князя и так боялся, что тот ошибся, больно уж он порывист, коли решил что, так не удержишь, а тут ведь не деревянным мечом рубить.
— Верю тебе, князь. А и тысяцкий прав: надо бы дружину послать купецкие пути засеками зарубить, абы что, загнать новгородцев в болотину…
Лукавит Помога, не верит. А без чужой веры и самого сомнения сломают. Нет, надо, чтобы поверили: взялся за ряд, так судись…
Михаил усмехнулся:
— Нет, Помога Андреич, мне дружина у Кашина надобна. А на засеки не то что гридня [13] , обозного ни одного не отдам.
— К заутрене звонили уже, али не слышали? — Опершись на подлокотники, Ксения Юрьевна решительно поднялась. — Другое потом решите.
От нее не укрылось, как, проходя мимо князя, бояре с иным почтением отдавали сыну поклон. Свершилось, Господи, дождалась — занял отцовский стол Михаил!
Выходя последним, Ратибор коснулся уродливо вывернутыми губами золотого оплечья князя:
13
Гридень — княжий телохранитель, воин отборной княжеской дружины, гвардеец.
— Царствуй, княже. Избавь нас от тяготы непослушания.
И еще раз поклонился княгине:
— Прости, матушка.
— Прощай, Ратибор…
Уже у дверей Ратибор обернулся и, уставив на Михаила единственный водянистый глаз, сказал:
— Коли встретишь Дмитрия, попомни ему отца-то…
— Молчи, дурак! — гневно выдохнула Ксения Юрьевна. — Пошел вон!
Ратибор медленно перевел уже не злой, а печальный глаз на княгиню. Дряблая, с синюшным оттенком кожа под глазом мелко дрожала, слезы готовы были закапать на серые щеки, и весь его вид будто бы говорил: что ж, давай, пинай, матушка, слугу старого, видать, заслужил…
— Иди уж, — смягчилась княгиня.
То, на что намекнул Ратибор, не составляло
Дело в том, что дед Михаила Ярослав Всеволодович и отец его Ярослав же умерли на удивление похоже [14] . Только первый — возвращаясь из Каракорума, далекой столицы Монгольской империи, где, как говорят, он принял яд из рук матери хана Гаюка — всевластной Туракины, а второй — на пути из Сарая, ставки золотоордынского хана Менгу-Тимура. И оба, что примечательно, умерли в седьмой день путешествия и, как говорят, в одинаковых муках. Многие яды есть у татарских лам и волшебников… Но вот что еще примечательно: Ярослав Ярославич возвращался вместе с братом Василием и племянником Дмитрием, ныне великим князем, после ханского суда, разрешенного, кстати, к общему удовольствию. Шли они по Волге большим караваном. И умер Ярослав не на своей лодье, а на лодье племянника, у него на руках, и покрылся смертным холодным потом. На это и намекал Ратибор… Он тоже был тогда с князем. Князь, говорят, и откупил своего любимца у хана. Правда, после татарских пыток, которыми Ратибор был наказан за неверный донос, оказался он тогда нездоров и сам лишь в седьмой день поднялся, и, по несчастным обстоятельствам, именно на том пиру, уступив общей просьбе, снял повязки и явил всем свое ужасное, с вытекшим глазом и в лохмотьях кровавой кожи лицо. Мирясь, пили много, и никто, разумеется, не заметил, после какой чаши Ярослав вдруг занемог, закашлялся, поднялся с лавки, схватившись за горло, сильно покраснел от натуги лицом и повалился на руки сидевшему рядом Дмитрию. Никто не помнил, кто поднес ему эту последнюю чашу, а то, что умер он на руках Дмитрия, все видели. И многим явилась тогда мысль — отравили. А слух о том, кто отравил, отчего-то в Тверь добежал быстрее лодий.
14
Ярослав Всеволодович — князь переяславский и новгородский, великий князь владимирский, сын великого князя Всеволода III Юрьевича, отец Александра Невского. Заняв великокняжеский стол, направился в Орду к Батыю в поисках мира, а затем в августе 1246 года к хану Куюку (Гаюку), где, по одним свидетельствам, Ярослава отравила на пиру мать хана, по другим, его смерть в Орде была следствием родовых княжеских усобиц. Точных свидетельств о насильственной смерти Ярослава Ярославича нет.
Но это все домыслы. А истины тогда не дознались.
Правда, матушка всегда говорила, что не Дмитрия рук это дело и не Василия. Василий — не Александр, на злодейство был не способен, из всех сынов Ярослава Всеволодовича он был самый смирный и добронравный и уж не поднял бы руку на брата. Дмитрий же тогда был еще юн, чист душою и помыслами, а и сейчас, как его жизнь ни обкладывает, все же не стал злодеем, да и не было у него повода убивать Ярослава. И вообще, не в заводе у русских князей ядом травить друг друга. Да ведь и ядов-то не знали! Если уж осерчают, так в чистом поле мечами обиду мстят… Один оставался на подозрении у Ксении Юрьевны: Менгу-Тимур, тогдашний ордынский царь. Ему-то была корысть убрать Ярослава, а еще лучше чужими руками, чтобы на Руси опять пошла смута. Только и это ведь не доказано. Да и докажешь — никому не пожалуешься…
— Не думай про то, пустое! — Ксения Юрьевна досадливо махнула рукой. — Им бы только языками про нас болтать! А Дмитрий к смерти отца твоего непричастен, знаешь ведь?
— Знаю.
— Из ума выжил старый, озлобился. Видал, как нынче на Кондрата-то чуть не кинулся?
— Видал.
— Да где ж видал-то? Проспал, чай, — улыбнулась княгиня.
— А я не спал, матушка, — улыбнулся и Михаил.
— Ты пошто про Кашин прежде-то не сказал? — вновь посерьезнев, спросила Ксения Юрьевна.