Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
На Руси что худая, что добрая слава одинаково быстро во все пределы летит! И ранее Тверь дальних людей к себе звала, а теперь и вовсе словно манящей звездой над всей землей встала. Из Киевской, Черниговской, Полоцкой, Смоленской и прочих земель шли к Михаилу люди разных занятий и званий, и не для того лишь, чтобы на него взглянуть, но для обустройства жизни. Вестимо: и рыба ищет где глубже…
Мало стало выгоды жить одной древней истиной про то, что князь дружиной своей силен. Так оно, да и не так… Одним прихватом чужого вечно богат не будешь, прочное же, верное богатство только земля может дать. Для того и старался князь заселить ее плугарями.
Но и строг был, однако. Порядок такой на Твери завел, какого не было допрежь в русских землях.
Раньше-то
Светлой души был князь. Однако правил он на Руси в иные времена. Давно уж Русь перестала быть той Мономаховой Русью, когда и побои-то русич знал лишь в бойцовском единоборстве. Кончилась та Русь с татарами, новое время пришло. Одним только страхом денежных пеней да позором суда (какого прежде было довольно) невозможно стало удержать от преступлений лихих людей. А их от притеснений поганых и общего беззакония развелось как блох в жаркий день на собаке.
Малые отряды дружинников от времени до времени рассылались во все пределы княжества на пагубу разбойникам и лихоимцам, однако дозоры те пользы давали мало. Леса вдоль проезжих дорог надежно скрывали тех, кто хотел укрыться. Хвастают, конечно, татары, говоря, что в Орде можно, мол, носить золото на голове, совершенно не подвергаясь опасности быть ограбленным, хвастать-то хвастают, но действительно в своей стороне и у своих они не воруют. Здесь же чуть ли не в каждый месяц, а то и почаще, вести приходят к князю о разбоях и грабежах.
То починок пожгут, то купецкий обоз взлохматят, то прохожего человека обидят, то над девкой какой надругаются, а то и вовсе греха не побоятся — сельскую церковку вскроют. Много нынче среди людей озорства. Прежде коли уж сбивались в ватагу дикие, буйные мужики, которым добрая жизнь пресна, как несоленое тесто, то уж и уходили они ушкуйничать либо бродничать подалее от родной стороны, в иные языки и народы. Теперь же и русские на своей земле будто татары безверные!
И как отличить среди тех, кто приходит на Тверь, прилежного землепашца от кровавого татя? И тот и другой руки-ноги имеют, одинаково глазами на мир глядят, только видят, выходит, разное. Но в мысли к ним не заглянешь…
Предлагали бояре князю тех, кто был замечен в татьбе, клеймить по лбу позорным тавром, дабы издалека признавать разбойника, однако пока удержался от той меры Михаил Ярославич: больно уж паскудна и неподобна она человеку. Разве он скот, чтобы негодное клеймо на себе носить? Да и как он будет с ним дальше жить?
Однако как без кнута вселить в людей добронравие, когда они его не хотят? Но ведь и кнутом не многое достигается. Знать, не в кнуте здесь дело. Коли уж дошел русич до края, ему и кнут не помеха, напротив, кнут-то его уж не бьет, а только пуще задорит. Такого легче в смерть загнать, чем исправить. Хоть в лохмотья кожу исполосуй, а до души не достанешь. Оттого и не приживается татарский Джасак на Руси, что зла и крови в нем много, но правды нет. Другоенужно Руси, а что другое— никто не знает: то ли не придумали еще, то ли уже забыли. Все от века заповедано нам. Надо лишь понять, отчего сейчас грабить и убивать стало легче, чем жить по совести. И попытаться исправить то, что можно еще исправить. Ведь было же на Руси светлое время, когда на вора или какого иного отступника пальцем указывали, как на диковинку! И не страх держал людей в благонравии, а достоинство. Выходит, не о кнуте надо думать, а о том, как вернуть растоптанные татарами честь и достоинство. Бесчестный и на Бога взгляд не смеет поднять.
Вот и отец Иван поддержал Михаила Ярославича в споре с боярами, когда завели они речь о клейменых отметинах.
«Злого лишь укрепит во злобе такое тавро, — сказал Царьгородец. — Не даст уж возродиться ему для добра. А в каждую душу уголья брошены. В иной горят ярким пламенем от ангельского дыхания, в иной остыли, подернулись серым пеплом. Но не навек, ибо и к ним слетят еще ангелы и вздуют небесный огонь. Так не нам же путь тем ангелам закрывать…»
Хорошо, когда так… И ежели взглянуть теперь хоть на того же Андрея Александровича, можно ли в том усомниться?
Кажется, не было более непотребного, злонамеренного и мутноумного человека на всей земле, но, с тех пор как, отдав владимирский стол, умер брат его Дмитрий, и того словно бесы перестали водить.
Еще памятно, как пять лет назад все затаились в страхе и ждали, что уж теперь-то Андрей Александрович в таком кулаке Русь сожмет, что та не вздохнет, не выдохнет. И были к тому грозные обещания! Ан нет — то ли опешил он перед Русью, то ли сил в себе не нашел, но будто вовсе подменили его. Не то чтобы кроток стал, но вял и безделен. А может, правда, и он для веры очнулся? Хотя вряд ли…
За это время Михаил Ярославич встречался с великим князем дважды. Первый раз два года назад на большом владимирском княжьем съезде. Правда, ни смоленский, ни галичский, ни черниговский, ни иные из южных княжеств князья на зов Андрея Александровича не откликнулись, однако князья Низовской Руси съехались. Собрались: Федор Ростиславич, князь ярославский; Даниил Александрович [62] , князь московский; Константин Борисович, князь ростовский; Иван Дмитриевич, князь переяславский; Михаил Ярославич, князь тверской, ну и еще некоторые из малоудельных. Был там и ханский посол, надменный от глупости бек-нойон [63] Умуд Муртаза. Впрочем, приняв княжеские дары, более он ни во что не вмешивался, а лишь важно дул в щеки, изредка кивал и иногда улыбался.
62
Даниил Александрович (1261–1303) — князь московский (с 1276 г.), сын Александра Ярославича Невского. Положил начало росту Московского княжества, присоединил Коломну, по завещанию Ивана Дмитриевича Переяславского получил во владение и присоединил к Москве Переяславль-Залесский.
63
Бек-нойон — монгольский княжеский титул.
Собственно, проку в том съезде не было. Всяк остался при своем мнении. Одно лишь увидел Михаил Ярославич, еще раз утвердившись в своих же мыслях: нет среди князей великого князя. Великий же князь Андрей Александрович оказался на поверку присохшим перечесом, который уж и чесать забываешь, впрочем, перечес тот остался на месте когда-то свербящего, больного нарыва, излившегося гноем и сукровицей. Глядя на него, нахохленного постаревшего кречета, было ясно: ни ради корысти, ни ради тщеславия, ни тем паче ради чего другого Русь он крепить не будет. Видно, не власти он искал для себя, а лишь смерти для брата. И ради одной этой смерти да для безумной утехи непомерной гордыни не убоялся тысячи людей побить, целую землю предать опустошению и разору.
Добившись власти, Андрей Александрович враз постарел, потух глазами, осунулся и заострился лицом. Глядеть на него было тошно, как на чужого покойника. Хотя он и улыбался приветливо Михаилу, будто не слышал от него срамных слов. Глядя на него, Михаилу Ярославичу уже и не верилось, что именно этот человек все детские годы был пугалом в его памяти и сознании.
Но еще более поразил его во Владимире сын покойного великого князя Дмитрия Александровича, переяславский Иван. Подзуженный не кем иным, как московским князем Даниилом Александровичем, он так рьяно стоял на том, чтобы выйти из-под воли дядьки Андрея Александровича, что и Михаилу пришлось за меч хвататься.