Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Аннушка-то и та печалуется о нем, сама для него и невесту высматривала, пока он к шведам ходил. Дочку Федора Полового ему сосватала — не девка, а молоко! Но и ее чрево пусто.
— Так что, Андреич, я эту пару с собой вниз забираю, а ты остальных засылай.
— Не поздно ли, Михаил Ярославич? — засомневался Помога. — Солнце на закат, голубка на сон. Вот уж глазки затягивают.
— Ничего, засветло облетаются.
Держа в каждой руке по голубю, чертыхаясь и путаясь в
Тверитин, прислонившись спиной к опорному столбцу, будто дремал.
— Али умаялся, Ефрем, пировать?
Ефрем, смущенный упреком князя, быстро поднялся, отряхнул порты, но ответил задиристо:
— А по чести сознаться, Михаил Ярославич, умаялся. Ить как получается: чем больше пируешь, тем больше спать хочется. Да и на пиру как во сне. Как бы нам не проспать чего, Михаил Ярославич…
Князь пристально, но коротко взглянул на окольного.
— Али воевать захотелось? — спросил он, усмехнувшись.
— А что ж не воевать, коли война не в убыток, — хитро прищурившись, ответил Ефрем и серьезно, со вздохом добавил: — Акинф-то много чего болтает, однако и правду, бывает, сказывает. Москва-то готовится Юрия прокричать…
— Знаю… — недовольно поморщился князь и отмахнулся от Тверитина. — Завтра о делах говорить начнем.
На выгульный намост, смешно кивая головками и семеня лапками, выпархивали потревоженные Помогой голуби. На помосте они теснились, жались к краю, толкали друг друга, однако взлетать не хотели.
Обрадованные еще одной забавой, которыми и без того полон был день, к голубятне спешили дворские, гридни, отроки, малые ребятишки и даже сенные девушки. Даже княгиня, ненароком выглянув из светелки, так и припала к оконнице, подперев кулачком скулу.
Ефрем замахал шестом с привязанной к нему яркой тряпицей, засвистал, но голуби ленились летать, хитрили, вспархивали накоротко и вновь умащивались на выгульную площадку.
— Эх ты, вояка!.. — засмеялся Михаил Ярославич над Ефремом и из-под низу, как в землю бросают пахари семя, бросил в небо белую голубицу.
Голубица взвилась и, забирая все выше, белым пламенем полетела прямо на закатное солнце, которое из последних сил палило во все лучи. Смотреть, как летит голубица, глазам было больно. Люди одинаково задрали вверх головы, подняли козырями ко лбам ладони. А голубица, растерявшись ли в небе от одиночества, по какой ли иной причине, улетала от голубятни все дальше. Что ее вдруг повлекло?
— Ну! — вскрикнул Михаил Ярославич.
Тверитин так оглушительно свистнул, что вся стая одним махом ударила крыльями и сорвалась с голубятни.
Однако, покуда голуби, набирая круги, поднялись над землей, белая голубица умахала так далеко, что ее почти не было видно.
— Ах, уйдет, уйдет, Михаил Ярославич! — сверху запричитал-заплакал Помога Андреич.
—. Не уйдет!
Тем же движением князь бросил вслед голубице и стае ярого голубя.
Голубь почти без единого круга взмыл в вышину, будто сокол, и стая, мгновенно признав в нем вожака, повернула было к нему. Однако стаи он дожидаться не стал, а устремился за голубицей. Как и догадался-то, куда она полетела?
Стая же, не догнав его, качнулась назад, низким облаком пролетела над голубятней и вновь взвилась вверх.
— Эх, к ночи-то оне ошалелые… — горестно вздохнул Помога Андреич.
— Эх, Помога Андреич, к ночи-то мы все ошалелые, — эхом передразнил его Ефрем, и княгинины сенные девушки, что тоже были у голубятни, весело прыснули в кулачки.
— Ну!.. — прошептал князь самому себе, неотрывно глядя на небо. Словно от того, достигнет голубь голубки, вернет ее или нет, зависела его жизнь.
А уже и от других дворов несся свист. Завидя княжью стаю да отбившихся от нее голубку и одинокого голубя, прорезавших вдруг вечернее небо, всяк, кто держал голубей (а кто же их не держал?), поспешил поднять в небо и свои летные выводки. Каждому лестно чужого голубя на своем дворе заземлить. А коли еще голубь тот княжий? Почет и слава тому голубятнику…
То над одним двором, то над другим рассыпались небесными охапками сизые, белые, палевые цветы птиц. И скоро все небо над Тверью закружилось единым летящим венцом.
Княжья стая без вожака летала вяло, просто висела в небе на одной глубине, подставляя солнцу то левый, то правый бок. Но князь глядел не на стаю, а вдаль, туда, где скрылись голубка и голубь.
— Летят! Летят! — раздался крик какого-то востроглазого отрока. И хотя в небе было не менее двух сотен птиц, все поняли, о ком кричит отрок.
— Ишь ты! Ведет, помогай ему Бог! — ликующе простонал Помога.
— Ведет… — удивился Тверитин.
«Ведет, ведет, ведет…» — одно слово затвердили вокруг.
Из сине-розовой солнечной дали стремительно приближались птицы. И правда, голубь именно вел голубицу. Будто виноватясь, она поспешала за ним, быстро порхая крыльями. Шли они так высоко, что чужие стаи не могли их приманить за собой. И только родная стая, завидя их, поднялась им навстречу. Теперь, чувствуя волю и силу вожака, стая уже не металась заполошно и бестолково по небу, как то было вначале, но уверенно нарезала круги, поднимаясь все выше, царя над всеми и милостиво давая всем любоваться собой.