Михалко

Прус Болеслав

Изъеденными известью руками Михалко вытер глаза, поднял свою сермягу, распростертую на куче кирпича и еще, казалось, теплую. Снова он вышел на улицу, постоял там. Ничего не видно, только сквозь туман поблескивают красные огоньки фонарей.

Михалко вернулся в холодное здание и улегся на земле. Но ему не спалось, он тяжело вздыхал и томился в одиночестве, тоскуя по своей подруге.

По своей — ведь она же сама ему сказала, что только его будет любить.

На другой день, как обычно, парень принялся за работу.

Но работа не спорилась. Он чувствовал усталость, да и постройка эта ему опротивела. Куда бы он ни ступил, чего бы ни коснулся, на что бы ни посмотрел, все напоминало ему девушку и горькое его разочарование. Люди тоже насмехались над ним и приставали:

— Ну что, глупый Михалко? Правда, что в Варшаве девки дорогие?

Дорогие, ох, дорогие! Парень истратил на нее все свои сбережения, голодал, ничего себе не справил, не видел от нее никакой радости, да еще она же его и бросила.

Плохо ему тут было, стыдно. Потому-то, услышав, что в самой Варшаве каменщикам платят больше, Михалко впервые собрался в город.

Шел он с одним мастеровым, обещавшим свести его на улицу, где много домов строят.

Отправились они рано утром и долго шли, пока добрались до Вислы. Увидев мост, парень от удивления разинул рот. В эту минуту даже мысль о подруге вылетела из его головы.

Возле сторожевой будки он замялся.

— Ну, что ты? — спросил мастеровой.

— Да я не знаю, пустят ли меня туда, — ответил Михалко.

— Дурень ты! — накинулся на него мастеровой. — Если кто тебя спросит, скажи, что идешь со мной!

«Правда ведь», — подумал парень и удивился, что такой ответ ему самому не пришел в голову.

Потом он дивился купальням и баржам, не тонувшим на воде, несмотря на свою тяжесть, а потом никак не мог поверить, что весь мост был из чистого железа.

«Уж, наверно, тут не без обмана, — рассуждал он про себя. — Столько железа на всем свете не сыщешь!..»

Так они шли, мастеровой и Михалко, один за другим, сперва мостом, потом Новым Зъяздом, потом улицей. Проходя мимо замка, парень снял шапку и перекрестился, приняв его за костел. Возле монастыря бернардинов его едва не задавил омнибус. Перед статуей божьей матери возле богадельни он хотел стать на колени и прочитать молитву. Мастеровой насилу его увел.

На улицах было шумно — мчались вереницы экипажей, люди шли толпами. Одним Михалко уступал дорогу, на других натыкался и бледнел от страха, что его побьют. В конце концов у него так закружилась голова, что он потерял мастерового.

— Где вы?! Где вы?.. — закричал он в отчаянии и пустился бежать по улице.

Кто-то остановил его, прикрикнув:

— Тише ты, собака!.. Здесь орать не дозволено!

— Так ведь мой пан пропал!

— Какой еще пан?

— Мастеровой наш, каменщик.

— Вот так пан!.. Куда же тебе надо?

— Туда, где дом строят.

— Какой дом?

— Да такой… из кирпичей, — ответил парень.

— Вот глупый!.. Так ведь и здесь дом строят… и там, и тут!

— Да я не вижу где…

Его взяли под руку и начали показывать.

— Смотри! Там один дом строят… здесь второй…

— Ага! Ага! — сказал Михалко и пошел ко второму, так как для этого не надо было переходить улицу.

Добравшись до места, он спросил про мастерового. Однако не нашел его тут, и ему указали другой дом. Но и там о мастеровом Настазии никто не слышал — пришлось парню идти дальше.

Таким образом обошел он несколько улиц и осмотрел больше десятка строящихся домов, удивляясь в душе, где же живут те люди, для которых дома строят только теперь?

Постепенно он удалялся от центра города. Тут на улицах было тише, прохожих стало меньше, экипажи почти не появлялись. Зато лесов, сваленного грудами кирпича и красных стен было еще больше.

Михалко уже потерял надежду найти мастерового и начал подумывать о том, не подыскать ли ему самому работу.

Он подошел к первой же стройке, смешался с рабочими и стал смотреть. Время от времени он вставлял в разговор словечко или кому-нибудь помогал. Одному он пособил укладывать кирпичи, другому подал лопатку, а тем, кто замешивал известь, растолковал, как это лучше делать. И тут же стал показывать, причем обрызгал мастера с головы до ног.

— Ты что тут вертишься, собачий сын? — спросил его писарь.

— Работу ищу.

— Нет тут для тебя работы.

— Сейчас нет, так, может, потом найдется. Вам-то ведь не в убыток, если я помогу кому…

Писарь, хитрая бестия, сразу смекнул, что у парня не густо в кармане. Он вынул свою книжицу, карандаш, стал что-то черкать, подсчитывать и в конце концов принял Михалка.

Люди говорили после, что зарабатывал он на парне больше, чем на ком бы то ни было, — по двадцати грошей в день.

На стройке парень пробыл до осени. С голоду не умер, но за ночлег не заплатил и даже сапог себе не купил. Только напился раза два, как свинья, по случаю святого воскресенья. Хотел он однажды побуянить в кабаке, да не успел: выбросили его за дверь.

Дом рос, как на дрожжах. Еще каменщики не кончили флигелей, а фасад уже был подведен под крышу, оштукатурен, остеклен, и даже туда начали вселяться первые жильцы.

В конце сентября пошли дожди. Работу приостановили, и всех чернорабочих уволили. Среди них был и Михалко.

Писарь с неделю на неделю недодавал ему кой-что из заработка, обещая уплатить все сразу. Когда же наступил окончательный расчет, парень, хоть и неграмотный, сообразил все же, что писарь его одурачил. Дал он парню три рубля, а причиталось Михалку рублей пять, а то и шесть.

Михалко взял три рубля и снял шапку, почесывая затылок и переминаясь с ноги на ногу. Но писарь так был занят своей книжицей, что по крайней мере раз десять можно было прочитать молитву господню, прежде чем он заметил парня и строго спросил: