Микенский цикл
Шрифт:
Да только молчали добрые калидонцы. Плохо так молчали. На меня смотрели – и молчали. И было в их взглядах одно, простое и понятное.
Чужак!
И от взглядов этих сразу же стена между нами выросла, да такая, что не перескочить. Хотел я сказать о правах своих, о том, что теперь подати снизят, а захваченное не по обычаю вернут, но понял – бесполезно. Я – чужой. И в Аргосе. И здесь.
Так и стояли – молча. А потом расходиться стали.
* * *
– А
– Не повесят, хи-хи, не повесят! Потому как свой я, племянничек, а ты – чужак. Деда твоего тут не любят, отца не любили, за что тебя любить-то? А я тут все знаю каждый закоулочек, каждый уголочек, так что некого кроме меня, за верховного дамата оставить. Кто же Калидоном управлять будет? Не ты ведь? Только я могу, хи-хи! А если хочешь, Онхеста с Келевтором позови. С Ликопеем в придачу. Придут, хи-хи, прискачут!
– Только смотри, дядюшка! Лишку возьмешь или обидишь кого – повешу. Даже если яйцо куриное на дорогу выкатится, ты мимо пройдешь, смотреть не станешь!
– Яйцо? А зачем мне яйцо без курицы? Ладно, ладно, я же не Живоглот. Я справедливым буду, хи-хи! Честным!
– Смотри, дядя Терсит!
– И ты посматривай, племянничек. Не любят тут ваш род, хи-хи, ох не любят! Хи-хи!
– Ха-ха, дядюшка!
* * *
– Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный..Я уже и на колесницу вскочил, и вожжи в руки взял подальше от дворца ехать. И вдруг...
– Богоравный... богоравный Диомед! Можно мне...
Оглянулся – рыжий! Совсем рыжий! Как Гелиос и закате.
– Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!
Да, рыжий! Рыжий, на лице – веснушки, меня помладше, босой, в драном плаще. А плащ серебром заткан. Вот диво!
– Радуйся! – улыбнулся я Гелиосу. – Я – Диомед. Только – не богоравный. Просто – Диомед.
– А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта...
Вот почему его выговор мне сразу же нездешним показался!
Спрыгнул я с колесницы, руку Гелиосу протянул...
– Ой!
Это не он, это я сказал. Потому что рука у него...
– Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я...
Больно. Это еще слабо сказано. Парню еле-еле четырнадцать но лапиша! В мозолях вся, в шрамах старых, с две мои будет. Да и побольше, если приглядеться...
– Понимаешь, лучник я. Поэтому рука...
Вот почему шрамы! Тетива иссекла!
Вот тут я его и зауважал.
– Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами – богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!
Привстал, из чаши на стол капнул, улыбнулся.
Я только моргнул. Эка заворачивает, итакиец! А тетя Деянира, понятное дело, млеет. Этакий гость – молоденький, сладенький, да еще ко всему языкатый.
К тете Деянире я Одиссея и привел. А куда еще вести было? Не во дворец же. Гелиос мой, как услыхал, куда идем, чуть не присел (к ГЕРАКЛУ!!!). Но быстро оправился. Да и не вернулся еще дядя Геракл, у кентавров он. Зато тетя, как водится, – на посту.
– Кушайте, кушайте, мальчики! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
Мы и кушаем. Я-то больше из вежливости, а Гелиос знай себе наворачивает! За обе щеки. Изглодался, бедняга! Кто же его, басилеева сына, босиком с Итаки отпустил?
...И не просто басилеева сына! Самого Лаэрта Итакийца, Лаэрта Пирата, того, чей флот с троянским спорит, кому все мореходы «пенный сбор» платят.
Ай, интересно!
Млеет тетя, улыбается. А я все вспоминаю, как мы со Сфенелом сюда впервые завернули. Не меняется тетя!
Эх, Капанид-басилей, как ты там?
~ Кушайте, кушайте! Диомед, ты, как обычно, молоко?
Рыжий удивленно смотрит на меня. Сам-то он сразу за вино принялся. А тут такой взрослый дядя – и молочко пьет! Ведь тетя не пояснила, что молоко не простое – злое.
– Выпьем за путешествующих! – предлагаю я. – За Килления, что всем дорогам хозяин, за привалы Покойные, за ноги здоровые, за то, чтобы разбойники спали – не просыпались. Хай!
Знай наших! И мы красно говорить умеем!
(Надо было мне еще и про пиратов добавить, про морские дороги, но не стал. Еще решит мой Гелиос, что намекаю.)
А тетя... Ой, тетя!
– А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
– Бежал? – поражаюсь я. – Зачем? И куда?
Вечер, знакомая горница, знакомое ложе, то, что само себя шире. Оно – для гостя, для Одиссея Лаэртида. Сам-то я ночевать за реку еду, к Фоасу, а Гелиоса нашего тетя у себя оставила. Я намекнул было, что парню надо и Куретию показать, так она ка-а-ак взглянет! Ка-а-ак рыкнет!
– Бежал, – вздыхает Гелиос. – Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. Под Фивы.
– К-куда?!
Вот так! Жил себе паренек на Итаке Козьей, на море смотрел, на чернобокие корабли, что за горизонт уходят...
– Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял – война будет!
Понял? Ого!
– Так ведь Фивы с запада брать удобнее! – смеется Гелиос. – Это каждому понятно! Твои друзья, эпигоны которые, на востоке, внимание отвлекают, а ты – с запада. Наковальня и молот. Правильно?