Микола Лысенко
Шрифт:
Весной 1906 года дяде, уже тяжело больному, удалось бежать из Вятки. С апреля по май он прятался в Киеве на нашей квартире.
Жандармы не прекращали розыски врача Лысенко — «возбудителя рабочей массы ко всяким беспорядкам». В Киеве ему больше нельзя было оставаться. Отцу удалось раздобыть для брата заграничный паспорт. Наступил час расставания. До самого рассвета просидели мы в комнате Андрея Витальевича.
Навсегда врезались слова, сказанные им отцу на прощанье:
— Разными идем мы путями, разным оружием боремся, да всю жизнь, брат, одному хозяину служим — народу. Наступит светлый день, и народ вспомнит нас, обязательно вспомнит!
Как ни крепился дядя, грустным вышло прощание.
За границей Андрей Витальевич жил сначала в Швейцарии, затем переехал во Львов, где с помощью Николая Витальевича устроился на работу в «народную больницу».
В дни революции 1905 года музыкально-драматическая школа Лысенко не без ведома ее директора-учредителя не стала прятаться в тихой заводи «чистой музыки», а двинулась навстречу буре. Некоторые ученики школы (Коваленко, Микиша) влились в васильевскую боевую дружину, организованную для борьбы с черносотенцами. Дружинники часто собирались в школе. Даже подпольная большевистская касса хранилась (снова-таки с ведома Николая Витальевича) в школьном сейфе.
Как вспоминает М. Микиша, отец всегда говорил ему в эти дни:
— Делайте все осторожно, мудро, а я будто ничего не знаю.
И позже отец требовал от своих учеников, участников революционных кружков, суровой конспирации. Лишь так и можно было сберечь школу, когда вокруг одно только и слышишь: «Такой-то — арестован, такой-то сослан, такой-то повешен».
— Снова беснуются тираны. — Отец тяжелой поступью меряет кабинет, мрачный, чернее черной земли. — Но ни «солдатские приклады, ни орудия, ни раны, ни поповские обманы, ни шпионов ремесло» не сломят народ.
Тучи реакции не придавили к земле и самого композитора. Не случайно именно в эту пору он онов'а возвращается к давнему замыслу. Последняя ночь приговоренного к смерти революционера, его переживания накануне казни, несокрушимый дух оживают в мужественной, драматической, эмоциональной музыке.
«Последняя ночь» — так назвал Старицкий свой драматический этюд, привлекший внимание композитора.
В этюде Старицкого события происходят в конце XVII столетия. Его герой — вожак восставших против шляхты крестьян Братковский — историческое лицо. Но в музыкально-сценическом произведении Лысенко — страстное, бурное дыхание недавних событий.
…Восстание разгромлено. Братковский в тюрьме. Пытки сменяются посулами. Прокурор обещает осужденному на казнь свободу, жизнь, богатство, пусть только назовет имена товарищей.
Іудою не був — нізащо Ні вірності, ні честі не продам я,—отвечает Братковский.
Эти слова стали лейтмотивом всего произведения Лысенко. Их могли бы повторить тысячи героев первой русской революции.
А в школе Лысенко революционно настроенные ученики в разгаре реакции создают инициативную группу для помощи бастующим и арестованным, в которую входили М. Микиша, П. Коваленко, О. Лысенко и другие. Эта группа, с ведома отца, конечно, в определенных конспиративных рамках устраивала вечера, концерты в пользу потерпевших от царских сатрапов. Помню, наибольший сбор дал концерт при участии Мышуги, кстати, он не раз и из собственных средств пополнял нашу кассу. Мышуга был настоящим кумиром киевской публики. Задушевный лирический тенор, незаурядный драматический талант завоевали ему исключительную популярность. Когда после успешного заграничного турне он снова появлялся в Киеве, его фотографии продавались на улице. Какой-то ловкий кондитер выставил в витрине
Зал полный. Куда ни глянешь — чернеют фраки, томно белеют оголенные плечи, блестят, переливаются при свете шелковые платья. Перед концертом Мышуга, выглянув в зал, рассмеялся:
— Если бы вы знали, панычи, и вы, ласковые панночки, на что пойдут ваши деньги! — и, заговорщицки подмигнув нам, с удовлетворением повторил — Если бы вы знали!
Концерт Мышуги заметно помог политическим заключенным Смоленской централки.
Добрым словом вспоминали также школу Лысенко киевские рабочие и студенты, высланные в Вологодскую и Архангельскую губернии. Им тоже помогла наша группа. Помню один разговор с отцом после такого «политического» концерта.
— Да, трудный путь выбрали наши хлопцы — нелегко разбить самодержавную скалу. Пусть же сопутствует им удача. Пусть ««и жар, ни холод» не остановят их!
И все беспокоился, не следит ли снова за Микией полиция. А полиция следила. И, видно, не за одним Микишей.
Как-то в февральский вечер 1907 года, когда по всему городу шли повальные аресты, настойчиво затарабанили в наши двери.
— Открывайте! Полиция.
Полиция перевернула все вверх дном в столовой, кабинете. Только случайно не заглянули ретивые держиморды в мою комнату, где как раз находилась солидная партия нелегальной литературы. Во время обыска Николай Витальевич презрительно молчал. Он заговорил лишь тогда, когда с рабочего стола полетели нотные рукописи.
— Осторожней с бумагами, господа жандармы. Я требую. Слышите, требую!
Физиономия пристава (при обыске так ничего и не нашли) стала багрово-синей.
— Собирайтесь! — прохрипел он. — Вы арестованы!
Арест, как и обыск, Николай Витальевич встретил спокойно. Помнится, даже пошутил:
— Хоть высплюсь за все время.
Надел пальто, попрощался со мной и с сестрами.
— А теперь, как водится, посидим перед дорогой.
И столько достоинства было в голосе отца, что даже «незваные гости» покорились. Сердитый пристав и тот присел.
Наутро весь Киев узнал об аресте Николая Витальевича. Отовсюду посыпались протесты. Друзья Николая Витальевича дошли до жандармского управления. Там, видно, поняли, что дело пахнет политическим скандалом.
Как бы там и и было, ордер на арест отменили.
— Вот и тюрьму отведал, теперь я, — говорил среди друзей Николай Витальевич, — стопроцентный подданный их великомордия.
За границей здоровье Андрея Витальевича ухудшилось. Туберкулез не выпускал из своих когтей ослабевшее тело, день за днем убивал легкие.
В 1910 году Николай Витальевич устроил умирающего брата в святошинский туберкулезный санаторий, а спустя несколько недель перестало биться беспокойное сердце врача Лысенко, мужественного большевика, настоящего человека.
Отец до последнего дыхания чтил память брата.
— Моложе был годами, — говорил о«, — а в жизни частенько случалось мне самому учиться у него. Сколько «друзей» настойчиво толкало меня на тесные тропинки слепого подражания образцам западной музыки, а он, брат, неустанно повторял: «Народное творчество — вот твоя живая вода! Народу нужна твоя песня. Для народа живи и твори».