Миколка-паровоз (сборник)
Шрифт:
«Видно, побаивается царь меня, раз уж и взглянуть на меня не решится», — подумал Миколка, но смолчал, ничего не сказал.
И как проснулся Миколка, сразу — к окну, давай караулить, скоро ли царский поезд к станции подойдет. Куда ни посмотрит — всюду снуют рабочие, а их подгоняют жандармы. Чистят, подметают рабочие все пути, закрывают и запирают стрелки, наглухо забивают их костылями. Это, значит, чтоб никто не смог повернуть стрелку туда, куда не надо.
Товарные составы отправили в тупики. А утренний пассажирский как прибыл на третий путь, так и остался
— Тоже, видать, чтобы царю на глаза не попадались, — сообразил Миколка.
На переезде через железнодорожные пути тоже не утихала работа. И там скопилось множество солдат и жандармов. Задерживали любого и каждого — конного и пешего — и отгоняли в сторону, к оврагу. Никому не позволяли переходить через линию. Хлопот — полон рот и у солдат, и у жандармов. И откуда их столько набралось! Вдоль всей дороги рыскают, как собаки, гоняются за каждым человеком, теснят от железной дороги.
И вдруг загремел впереди поезд, ворвался на станцию — и дальше. Все окна в вагонах изнутри были завешены белоснежными занавесками, и сколько ни силился Миколка хоть что-нибудь разглядеть в том поезде, ничего не увидел.
Когда миновал последний вагон царского поезда, Миколка шагнул было за порог, да тут же его солдат цап за руку.
— Ты куда, постреленок? А ну — назад! Оказывается, через станцию проследовал
поезд с царскими генералами и слугами, и ходить по путям еще не разрешалось. Лишь полчаса спустя показался наконец и царский поезд. Вели его сразу два паровоза, и на переднем распахнул свои крылья большущий двуглавый орел. Очень даже похожий на того, что был нарисован на Миколкином вагоне прямо над надписью «40 человек, 8 лошадей». Только этот был уж больно велик и сверкал так, что Миколка во все глаза уставился на него и на какое-то мгновение даже забыл и про царя того.
Необычно красивые вагоны были прицеплены к паровозам, все с широкими окнами, похожими на большие зеркала. Поезд двигался осторожно, замедляя ход на стрелках, точно телега с молоком или с горшками.
Миколка пялит глаза на зеркальные окна, боится прозевать-проморгать царя или хотя бы маленьких царят-царевичей. Да разве их разглядишь на таком расстоянии! А поезд все тянется потихоньку, не спеша. И тогда, не долго думая, Миколка молнией ринулся к вагонам. Как же так, — быть рядом с царским поездом и не повидать его императорское величество?!
Миколка уже через пути перемахнул, когда за ним погнались сразу два жандарма. Орут, заглушая стук колес:
— Стой! Ни с места! Стрелять будем!..
Миколка на бегу заметил, как шевельнулась занавеска в одном окне проплывавшего мимо вагона и чьи-то круглые от испуга глаза спрятались за нею. Чтобы не попасть в лапы жандармов, Миколка сжался в комок, сиганул на подножку вагона, рванул ручку двери и шмыгнул в коридорчик-тамбур.
«Проеду за станцию, — успокаивал он себя, — а там и спрыгну возле семафора…»
Только он принял это решение, как руки ему заломили за спину двое солдат-часовых, которых он не успел рассмотреть
— Руки вверх! Руки вверх!
А где же ты поднимешь эти руки вверх, когда они скручены у тебя за спиной, да так, что костям больно,
— Не двигаться! Застрелю! — не унимался старик. — Связать преступника! Обыскать! Изъять оружие!
Крепко-накрепко связали руки Миколке, ремни так и впились в тело. Повалили его на пол, давай обыскивать. Да что вы найдете у Миколки в карманах! Высыпалось из них десятка два разных пуговиц, две небольшие гайки, осколок зеленого стекла от бутылки, надгрызенный кусочек сахара да зачерствелая корка «заячьего хлеба».
Седой генерал, а может и министр, — не до того было Миколке, чтоб разбирать, кто он такой, — все еще угрожая наганом, рукой в перчатке осторожно дотронулся до пуговиц, до гаек. И тотчас отдернул руку, словно испугался, что вдруг взорвутся пуговицы и разнесут в щепки весь царский поезд.
— Что это такое? — сурово спросил он Миколку.
— Пуговицы… До которой вы дотронулись, так это от штанов деда Астапа, а вот эти…
— Молчать! — завопил седой генерал, да так, что у Миколки дух в груди сперло. — А это еще что такое? — И ткнул пальцем в корку «заячьего хлеба».
Со страху едва слышно шевелит губами Миколка, ни жив ни мертв под грозным дулом нагана:
— «Заячий хлеб»…
— Обнюхать! — приказал солдатам седой.
Те давай по очереди принюхиваться, потом положили корку на место, вытянулись в струнку, щелкнули каблуками и гаркнули, как по команде:
— Хлеб, ваше сиятельство!
Седой недоверчиво покосился на хлеб, дотронулся до корки пальцем и, сморщив нос, распорядился:
— Сложите все назад в карман преступника. А его самого доставить ко мне на допрос…
И вот стоит Миколка перед генералом, а может, и перед самим министром, и с горькой тоской думает про деда: «Эх, дедуся, и когда меня отпустят к тебе! Скорей бы уж вернуться к мамке с батей…»
А поезд знай себе вперед движется. Только слышно, как постукивают колеса: «Тик-так-так, тик-так-так…» Окно занавеской задернуто, ничего не увидишь. По обе стороны Миколки застыли солдаты, за локти его придерживают. Генерал сурово спрашивает:
— Итак, зачем же ты забрался в вагон?
— Повидать хотелось, — не раздумывая, выпалил Миколка.
К нему мало-помалу возвращалась храбрость. Чего ему тут бояться-то! Он, небось, раков у деда в бороде ловить не боялся среди ночи! Да и не так уж страшен этот седой генерал. Скажи ты — ну никак не сообразит, что перед ним обыкновенные пуговицы от дедовых штанов и корка «заячьего хлеба». А разобраться, так ведь он, пожалуй, сам побаивается Миколки, иначе не стал бы наганом угрожать.