Миколка-паровоз (сборник)
Шрифт:
Не выдержала женщина, кинулась к человеку без шапки, но тут как рявкнет офицер, как наставит на нее пистолет, — и отогнал назад. А сам вытянулся, голову вскинул, начал торопливо читать приговор:
— «За покушение на имущество и жизнь помещика… за нарушение закона о собственности… за сопротивление императорским войскам… за подстрекательство крестьян к неуплате налогов… батрак Семен… бывший матрос русского флота… член бывшего большевистского Совета… по велению его императорского величества императора великой Германии Вильгельма Второго… приговорен военно-полевым
Двое солдат кинулись к человеку под сосной, хотели ему на голову мешок натянуть. Но матрос решительно сбросил мешок и, швырнув его в лицо офицеру, крикнул:
— Прочь, гадина! Не мне бояться смерти, а вам, нелюдям! Только помните: я из могилы подниму кулак, чтобы знали вы: расплата близка! Много еще нас, живых…
Дальнейших слов нельзя было разобрать: закричал офицер, щелкнули затворы винтовок.
Миколка сжался в комок, задрожал, будто от холода. Ему показалось, что он слышит, как струится песок и стучат камни, падая на дно ямы.
И свое собственное дыхание он тоже слышал. Рядом дед зашевелился, зачем-то за пояс полез. И повисли на ресницах Миколкиных горькие слезинки. Вот-вот расплачется он, выдаст и себя, и деда и найдут их немецкие солдаты за кустами можжевельника.
Но тут — грянул выстрел. Заклубился сизоватый дым над поляной, еле виднеются в дыму фигуры солдат. Смотрит Миколка: стоит человек под сосной, как и стоял. И снова целятся в него солдаты, да неуверенно как-то, стволы винтовок дрожат, то кверху задерутся, то прямо в землю уставятся.
И опять — грянул залп. А человек снова стоит себе под сосной и глаза его горят, все перед собой испепелить готовы.
Озверел офицер, бросился к солдатам, вырвал у одного из них винтовку, начинает целиться в человека под сосной.
И грянул тогда выстрел прямо над Миколкиным ухом. И рухнул как подкошенный на землю офицер, пальцами песок загребая. Увидел Миколка подметки его сапог с прилипшей к ним травой. И еще увидел, как бросились врассыпную перепуганные солдаты. А совсем рядом пробежал тот человек, что стоял под сосною. Человек, которому только что хотели завязать глаза, чтобы не видел он больше никогда в жизни ни восхода солнца над землей, ни чистых звезд, ни прозрачных вод в озерах, — ничего!
На какой-то миг показалось Миколке, что он прикован к месту и не может сделать и шагу. Но тут услышал голос деда Астапа:
— Пошли скорее отсюда, внучек! Не следует нам долго тут оставаться-то…
Дед был возбужден и неловко прилаживал к ремню свой пистолет. И не выдержал тут Миколка. Кинулся он деду на шею, давай теребить белую бороду его, гладить морщинистые щеки, целовать.
— Какой же ты славный человек, дедушка! Самый лучший во всем свете! Самый храбрый…
Дед Астап поморщился.
— Про храбрость — это ты брось. Не в храбрости, внук, дело. Каждый должен выручить из беды рабочего человека, коль обижают его. А тут, брат, не обида — расстрелять матроса хотели…
И поспешили Миколка с дедом подальше от места, где спасли они от верной гибели человека, пускай и незнакомого им, неизвестного до того ни по имени, ни по фамилии. Выручили, потому что не случайно на нем была крестьянская самотканая одежка и руки в мозолях, а хотели убить того человека угнетатели, да еще по велению его императорского величества.
МИКОЛКА С ДЕДОМ УГОДИЛИ В БЕДУ
Пробираясь по лесу, натолкнулись дед с Миколкой на людей. Те устроили на опушке стоянку. Десятка два семей крестьянских, с лошадьми и телегами, с коровами, с пожитками. Оглобли были подняты кверху, обвешаны дерюгами и лоскутными одеялами. Под этими шатрами спали на тряпье дети.
Бабы плакали — кто громко, навзрыд, кто тихонько, пряча невольные слезы. И приговаривали. А приговаривали все одно и то же:
— Что же будет с нами теперь? Что нам делать? Хоть живьем в могилу ложись…
Меж телег были разложены костры. Хворост потрескивал в огне, и с треском взлетали в небо искры. Словно рой золотых пчел поднимался выше и выше, к самым вершинам молчаливых елей и сосен.
По стволам сосен и по кустам пробегали дрожащие тени и пропадали в вечерних сумерках: люди бродили от костра к костру, словно искали кого-то. Тревожное беспокойство владело всеми. Это чувствовалось по сдержанным рыданиям женщин, по приглушенным разговорам крестьян, по их настороженным взглядам. Кое у кого были старые охотничьи ружья. Вооруженные сторожили скот: лошади, коровы, свиньи паслись тут же, в лесу.
— Кто вы такие, люди добрые? — обнажил голову дед Астап. — И чего это вам покоя нет, на ночь глядя?
— Да из деревни мы, запольские. От немцев убежали.
— А мы рабочие-железнодорожники. Со станции. И тоже в лес убежали. И тоже от немцев, — сказал дед.
Слово за слово — завязалась беседа. И понял Миколка, что от солдат его императорского величества одинаково достается и рабочим людям, и крестьянам. И те и другие вынуждены покидать родные дома, прятаться, спасать свою жизнь, беречь последний кусок хлеба. Рабочего немцы под конвоем ведут на работу в депо, загоняют на паровоз.
У крестьянина солдаты кайзера отбирают единственную корову, жгут хату, если не хочет мужик отдавать им последний хлеб. А попробуй голос подними против этого самоуправства — расстреляют или замучают до смерти.
— Одним господам-панам теперь и жизнь! — сплюнул бородатый крестьянин с двустволкой за плечами. — Не успели немцы прийти, барин снова объявился. И так расправляться начал, что нам и в страшных снах не снилось… Вот и коротаем дни и ночи в лесу под открытым небом. А Семена-матроса, что по правде все решал в батрацком комитете, выдал немецкому офицеру. Тот — раз-два и приговор состряпал: к расстрелу. За то, что, дескать, подбивал крестьян на бунт. Люто ненавидел, Семен Панов, за это и расстрел ему. Может, и погиб уже…