Миланцы убивают по субботам
Шрифт:
– Маскаранти, поищи, где тут спальня, – распорядился он.
Маскаранти толкнулся в одну из дверей маленькой квартирки и увидел парад кукол в длинных бальных платьях: комната, несомненно, принадлежала Донателле Берзаги.
– Да нет, не сюда, – заметил Дука. – Если он очнется среди этого кукольного театра, то нам его уже не откачать.
Комната старика оказалась рядом. Дука положил бесчувственное тело на кровать, пощупал угасающий пульс, достал из кармана приготовленный шприц и, закатав рукав джемпера, медленно ввел миксопан в ту часть мышцы, где волосы кустились не так
– Маскаранти, посмотри-ка на кухне, нет ли граппы или еще какого-нибудь крепкого ликера.
Маскаранти как всегда проявил расторопность: почти тотчас же Дука услышал в тишине хлопанье буфетных дверец. Он взглянул на старика, не выпуская его руки: неподвижное, обмякшее тело, глаза закатились под лоб, дыхания почти не слышно, – нет, это не смерть и не ее приближение, просто организм на время отключился, будто приемник, в котором вышли из строя транзисторы.
Дука вдруг почувствовал острое желание расправиться с тем (или с теми), кто убил Донателлу Берзаги, – пусть их будет хоть десять, хоть двадцать, – настоятельное желание стереть с лица земли гнусных тварей, оказавшихся способными на такое зверство.
– Ликера нет, только вино, – сообщил, вернувшись, Маскаранти. Дука покачал головой: вино не годится. Видно, Аманцио Берзаги боролся со своим тайным пороком и нарочно не держал дома крепких напитков.
– Ну, на нет и суда нет, – вздохнул Дука.
Под действием миксопана пульс постепенно приходил в норму. Лучше сейчас не думать о том, что пережил несчастный, болезненно привязанный к своей увечной дочери старик, узнав о ее гибели, да еще такой страшной, и что ему еще предстоит пережить, но мысли мазохистски вертелись только вокруг этого.
– Бригадир...
Голос доносился будто из глубокого колодца, в нем была такая боль, что Дука, который уже собрался послать Маскаранти за бутылкой граппы, вздрогнул и, обернувшись, увидел под кустистыми бровями неподвижный, зеленоватый огонь, точно фосфоресцирующее свечение на циферблате будильника.
– Ничего страшного, обычный обморок, – подбодрил его Дука (он знал, что старик боится инфаркта).
Аманцио Берзаги долго-долго глядел на него, затем охрипшим, с присвистом голосом выговорил:
– Мне лучше, бригадир. Можно ехать.
Он опять выразил готовность отправиться в морг опознавать тело дочери, но Дука движением руки удержал его.
– Полежите еще немного.
– Нет-нет, поехали, – возразил старик. – Мне гораздо лучше.
– Конечно, поедем, – кивнул Дука, – просто наш разговор еще не окончен.
Установлено, что миксопан оказывает стимулирующее воздействие и на психику, благодаря которому при тяжелых депрессиях или коллапсах организм быстрее возвращается в нормальное состояние.
Аманцио Берзаги слегка прикрыл озаренные фосфорическим светом глаза в знак того, что он согласен выслушать Дуку до конца – но только из вежливости.
– Вам не обязательно ехать в морг, –
– Я хочу видеть свою дочь, – в здравом уме и твердой памяти ответил старик.
– Боюсь, вы меня не поняли, – упорствовал Дука.
Оборачивая каждое слово толстым слоем ваты, с тем чтобы притушить его кровавый смысл, он вновь попытался втолковать старику, что тот увидит не «свою дочь», а нечто не поддающееся описанию, ведь до того как предать Донателлу огню, убийца еще орудовал камнем, словом, сделал все для изменения ее облика до неузнаваемости, а крестьянин, отправившийся искать бесноватого кота, может, и не поднял бы тревогу, если б не эта чудом уцелевшая рука с накрашенными ногтями.
– Поверьте, вам не обязательно ехать в морг. Закон не обязывает опознавать труп в таком... плачевном состоянии. Напишите официальное заявление об отказе, и к вам не будет никаких претензий. А убийцу... – он в ярости сжал зубы, – мы все равно найдем и без этого. Обещаю вам, что он получит по заслугам.
– Я хочу видеть свою дочь, – повторил Аманцио Берзаги. Миксопан уже действовал вовсю, и старик поднялся с постели энергичным, пружинистым движением спортсмена. Он совершенно твердо стоял на ногах и был настроен решительно, а в лице даже появились краски (вот каких высот достигла медицина).
– Поехали.
– Поехали, – сказал Дука, вставая, и добавил: – Спасибо вам.
Ему и Маскаранти путь до морга показался уж что-то чересчур коротким; старик, вероятно, этого не ощутил. Он всю дорогу держался прямо, не откидываясь на заднем сиденье, потом спокойно выбрался вместе с ними из автомобиля па площадке перед темным зданием; сторож отворил им дверь; из холла навстречу вышел дремавший в кресле дежурный врач: впятером они спустились в подвал и зашагали по длинному коридору мимо дверей холодильных камер, пока сторож не остановился и не открыл одну из них.
И тут Дука не выдержал – схватил старика за локоть, поскольку тот хотел войти первым и увидеть то, что до сих пор называл своей дочерью. А Дука уже видел это, потому и не совладал с собой.
– Не надо, вернемся домой! – почти умолял Дука. – Бог с ними, с этими формальностями, уйдем отсюда!
Но Аманцио Берзаги все-таки вошел в холодильную камеру, освещенную слепящими лампами из тех, что сводят человека с ума. Дука все время поддерживал старика под локоть; по его кивку врач приподнял красновато-серую клеенку, в жуткой тишине, которая сродни безумию, все смотрели на то, что до вчерашнего дня было Донателла Берзаги.
Наконец Дука нарушил эту тишину.
– Может быть, довольно?
– Нет, – ответил Аманцио Берзаги.
Дука понял, что дело здесь уже не столько в миксопане, сколько в несгибаемом, несокрушимом, неистребимом желании найти и увидеть свою дочь, пускай в таком вот жалком обличье, которое нельзя было бы назвать человеческим, если б не уцелевшая правая рука, нежная, белая, с ногтями, намазанными сентиментально-розовым лаком (такой цвет, вероятно, был в моде еще до первой мировой войны). И, глядя, как они поблескивают в мертвенном свете люминесцентных ламп, старик проговорил сдавленным голосом: