Милая Венера
Шрифт:
Гряди, гряди, вторник! Рут, ты не согласна, что под конец я заслужила Адониса? Учти, мне лучше соблюдать осторожность: за последнего я ведь выскочила замуж. Но кто это (Фрейд?) сказал, что вы узнаете все главное о том, с кем знакомитесь, в первые тридцать секунд? Ну-у… если это правда, то это что-то особенное. Боюсь преувеличить, но я просто в трепете. Будет воистину милостью судьбы, если, чтобы получить мой диплом по изучению мужчин, я сдам последний экзамен с подлинным мужчиной всей моей жизни. (А в придачу — наследместо!).
А пока разреши рассказать тебе о менее подлинном мужчине в моей жизни. Далее следует
Я опишу тебе расстановку сил и декорации. Амброз — тихий мягкий человек, немножко тряпочка-лапочка, лет, думаю, пятидесяти. Элегантный, хорошо сохранившийся, отчаянно благовоспитанный.
Шелковый голос — возможно, выработавшийся за долгие годы успокаивания жены. Она просто лает, причем хрипло, хотя он ее любит с какой-то усталой безнадежностью. У них красивый томный сын, которого я держала про запас, на случай, если бы что-то сорвалось.
Студия Амброза пристроена к его дому сзади.
Акры северного света и все прочее, а также потаенный сад вроде миниатюрной декорации к «Сну в летнюю ночь». Видимо, тут мне было предназначено изображать Флору, богиню цветов. Я уже чувствовала себя полной идиоткой и жалела, что согласилась.
Первый день мы просидели на солнце, и Амброз потчевал меня золотыми грезами художника.
Ощущение было такое, что меня швырнуло назад в XIX век, его герой Россети (Данте-Габриэль, не Кристина). Я сказала, что все женщины Россети, как мне кажется, принимали лауданум и погибали жалкой смертью, а он занервничал и заверил меня, что будет совсем по-другому. Важна, сказал он, «идиллия», то, чего не может схватить ни одна камера; только искусство способно уловить истинную суть красоты. Откровенно говоря, меня чуть не вывернуло. И я подумала, что Фрэнсиса Бэкона лучше не упоминать.
Он ненавязчиво оставил меня, чтобы я могла переодеться в это девственное подобие тоги, в котором мне по его настоянию предстояло позировать. Затем после робкого стука в дверь он вернулся, чтобы расположить цветочные гирлянды, приготовленные им заранее. Это убедило меня, что он еще более по ту сторону добра и зла, чем его супруга. «А что происходит с идиллией, когда цветы увядают?» — спросила я. Он информировал меня, что оставил в цветочном магазине заказы на каждый день, когда я буду позировать.
«Так что я буду богиней Междуфлорой», — заметила я. И ни намека на улыбку с его стороны.
И очень скоро я уже стояла в солнечном свете посреди его потаенного садика (часа два, не меньше), чувствуя себя брошенной и забытой после Каннского праздника цветов. Слава Богу, Нина разобралась с моей спиной. Я прикидывала, что подумал бы Амброз, узнай он, до чего его маленькая идиллия дошла на ковре ароматотерапевтички в соседнем доме. Ну, способ скоротать день — наискуснейший, однако практически безболезненный, а когда солнце скрылось за высокой живой изгородью, он испустил удовлетворенный вздох и оставил меня переодеться в джинсы и тенниску.
У нас было несколько таких сеансов. Он ни разу не показал мне, что он там живописует. Но платил, должна я добавить, наличными — сорок фунтов за сеанс — в конверте. И каждый день я уносила цветы с собой. «Они должны быть каждый раз только что срезанными», — растолковал он мне. И через неделю моя гостиная смахивала на Челсийскую выставку цветов в день генеральной уборки. Мусорщики убеждены, что я обзавелась богатым любовником. «Черт, дамочка, от меня бы вам не только цветочки доставались», — говорят они, вываливая всю оранжерею в дробилку.
Жену Амброза я видела всего раз, когда она сунула мне в руку мистические брошюры. У меня возникло ощущение, что он велел ей больше не появляться, что было большим облегчением, если учесть мои замыслы. Он счел нужным сказать, что она часто ходит на собрания; оказывается, существует местная ложа розенкрейцерова или тринадцати ведьм, или как она там называется. Во время не то третьего, не то четвертого сеанса внезапно хлынул дождь, прервав его, но не прежде, чем моя тога промокла насквозь и стала, как я подозреваю, почти прозрачной, и уж во всяком случае облепила все, что следовало. Амброз продолжал некоторое время работать, будто не заметил дождя. А может быть, и не заметил. Мне пришлось окликнуть его: «Извините…» Там не было зеркала, чтобы смутить меня, но его голос явно подрагивал, пока он заваривал чай с таким видом, будто от этого зависела его жизнь. «Сахару?» «Нет, спасибо», — нежно сказала я, пытаясь показать, что я — сама сладость и в сахаре не нуждаюсь.
Снаружи лил дождь, внутри я мягко разогревалась, и казалось, момент был подходящим, чтобы продвинуть идиллию на шаг вперед. «Вы никогда не пишете обнаженную натуру?» — осведомилась я самым опасным своим голосом. Губы у него задергались, как беличий хвост. «Ну-у… и да и нет, — сказал он, запинаясь. — Практически нет… Писал один раз». И он замялся. Словно я спросила католического священника, целовался ли он когда-нибудь с девушкой. «Луизе (его жене) это не понравилось», — добавил он. «Почему?» — спросила я. Но он уклонился от ответа, предложив мне еще чашку чая. «Тициан писал. Рембрандт. Ренуар», — продолжала я без всякой на то необходимости. Амброз покашлял и объяснил, что его жена глубоко религиозна, и ее вера воспрещает выставление тела напоказ. Тут я вспомнила, что она всегда одевается на манер викторианской дамы, карабкающейся на Маттерхорн. «А вам бы хотелось?» спросила я с надеждой. «Пожалуй…» — ответил он со смущенным видом, осушил уже пустую чашку и занялся посудой.
Вскоре дождь прекратился, я приняла свою позу, все еще ощущая себя и выглядя заметно влажной. Вскоре свет начал тускнеть, а мои гирлянды подвядать. Амброз вежливо удалился, пока я готовилась снять мой вестально девственный наряд. К этому времени я вполне наловчилась управляться с ним. Обходилась с ним, точно с большим рулоном туалетной бумаги, и обматывалась, начиная чуть ниже бедер и кокетливо завершая последний оборот на обнаженном плече. Приходилось внимательно следить, чтобы полосы накладывались друг на друга, не то я начинала смахивать на жалюзи с парой ног.
«Вы мне так нравитесь!» — сказал Амброз, открывая передо мной дверь на улицу. Он уже полностью обрел спокойствие, нарушенное моим вопросом об обнаженной натуре, и широко улыбался. «Мне будет грустно, когда картина будет закончена, — добавил он. — Еще один сеанс, вот все, что мне потребуется. Тогда я вам ее покажу. Она все время заметно изменяется». Объяснять свои слова он не стал.
На следующий день я в последний раз добросовестно замоталась в свой костюм. Но у него был для меня сюрприз, сказал он. Блестящая мысль.