Миллион миров с тобой
Шрифт:
— Я что, вру? — говорю я ему. — Если так, докажите это. Расскажите мне, о чём мы говорили в последний раз, когда встретились в замке Святого Ангела. Или вы не можете вспомнить?
Конли открывает рот, потом снова закрывает. Он похож на рыбу, хватающую ртом воздух.
— Он и есть демон, — я указываю на дрожащего кардинала. — Именно из-за него мы все умрём. Он — убийца этого мира!
Толпа бросается вперёд, готовая разорвать его на куски. Конли в слепом ужасе отскакивает от них и падает в яму. На мгновение я вижу красное пятно в темноте, прежде чем лихорадочное
В то время как толпа с факелами празднует, полагая, что они, возможно, спасли всё мироздание, я бреду прочь по узкому участку земли, по которому можно пройти. Теперь земля постоянно дрожит под ногами, но никто не обращает на это внимания. Я игнорирую гравий, скользящий вокруг моих ног, липкую кровь на щеке и ногах от порезов, которые никогда не будут обработаны. Они не имеют значения. Почти ничего больше не имеет значения.
Если мне ничего не остаётся, кроме как наблюдать, как умирает измерение, я хочу, по крайней мере, смело встретить судьбу.
Когда я нахожу большой камень на склоне холма в месте, где никто не задерживается, я падаю на него и поднимаю лицо к ночному небу. Луна снова появилась, но теперь она стала в четыре раза больше, как будто хотела поглотить горизонт. Вокруг неё кружатся и сверкают звёзды, вспыхивая прерывистыми оттенками оранжевого и золотого. Это ночной пейзаж, который Ван Гог мог бы нарисовать в своём последнем, суицидальном безумии.
Лица тех, кто победил, маячат в моём сознании, как будто злорадствуют, Конли, Ромола, Триадная версия Тео, но я отказываюсь позволять этим людям доминировать в мои последние мгновения. Им больше нет места в моём сознании. Не остаётся времени ни для кого, кроме тех, кого я любила больше всего.
Поэтому я думаю о маме, напевающей песни своим бесчисленным комнатным растениям, поливающей их из кувшина из прессованной жести. О папе, сидящем за радужным столиком и пьющим чай Эрл Грей из кружки с Битлз. Джози, мчащейся впереди меня на водной горке, что кричит от радости, подняв руки, когда мы направляемся к большому последнему повороту. Даже о Тео, моём Тео, настоящем Тео, в тот день, когда он повёз меня кататься на своей крутой машине по всему побережью, и мы слушали музыку на полную громкость, опустив окна, чтобы почувствовать ветер в волосах.
И всегда о Поле, во многих ипостасях, во многих мирах. Я думаю о версии из Египетской вселенной с его одеждой искателя приключений и застенчивой вежливостью, и о версии из вселенной Мафии, таком жестоком и холодном, но в то же время уязвимом, готовым показать совершенно незнакомому человеку свои татуировки и свои слабости только для того, чтобы быть признанным. Пол из военной вселенной, который хотел меня так сильно, что не мог перестать даже после того, как я предала его. Парень из Кембриджской вселенной, допустивший одну глупую ошибку и теперь наказывающий себя за это. И мой любимый лейтенант Марков, вальсирующий в Зимнем дворце, стоящий в Пасхальной комнате, занимающийся со мной любовью в самом сердце снежной бури...
Я не пытаюсь остановить слёзы, текущие по щекам. Я только обращаю свои мысли к тому Полу, который так недолго был моим. Этому большому, мускулистому, бессловесному парню, что неуклюже топтался в дверях, которые, казалось, едва ли подходили ему, в его одежде из комиссионного магазина и его дешёвой рваной стрижке. К Полу, что делал лазанью со мной в канун Дня Благодарения и смеялся, когда мы пытались удержать лапшу от сворачивания. Тому, кто знает каждый концерт Рахманинова, но, вероятно, не узнал бы Бейонсе, если бы она стояла прямо перед ним. Тому, что мог отдать все свои деньги и рисковал жизнью ради шанса защитить меня. Он смотрел, как я рисую, и говорил, что я умею видеть людей такими, какие они есть на самом деле.
Но я понимаю, что именно его я никогда по-настоящему не видела. А теперь слишком поздно.
— Маргарет!
Я поворачиваюсь и смотрю в темноту. Может я сплю? Нет. Это он. Это отец Пол бежит ко мне.
Из моего горла вырывается рыдание. Он избежал смерти в замке Святого Ангела, но погибнет вместе со мной. Может быть, мне следовало бы пожелать ему более быстрой смерти, такой, где он меньше страдал бы от страха и отчаяния.
Но я эгоистка, и я маленькая, и я нуждаюсь в Поле сейчас больше, чем когда-либо прежде.
Я вскакиваю, чтобы подбежать к нему, но толчки усиливаются. Всё что я могу сделать — это преодолеть больше пяти или шести футов, прежде чем снова упасть. Судя по тому, что я вижу, у Пола тоже проблемы. Но мы не останавливаемся. Мы продолжаем бежать, ползти, бороться, только ради шанса умереть в объятиях друг друга.
До нас доносятся отдалённые крики, когда свет над головой становится ярче. Я смотрю вверх и вижу, как небо разрывается на части, как будто оно было сделано из ткани, и эта ткань разрывается когтями огня. Это не имеет смысла, но, возможно, законы физики начинают разрушаться вместе со всем остальным. Гравитация может отпустить нас в любой момент и отправить по спирали в умирающее небо.
"Только дайте мне добраться до Пола," — думаю я или молюсь. Кажется, между этими вещами больше нет никакой разницы. Если у меня будет только это, я смогу посмотреть в лицо страху. Мне нужно добраться до Пола.
Когда я, шатаясь, снова поднимаюсь на ноги, землетрясение стихает, может быть, только на несколько мгновений, но эти мгновения, всё, что мне нужно. Я бегу так быстро, как только могу, к Полу, который мчится ещё быстрее ко мне. Мы сталкиваемся, обнимаемся, и я плачу и смеюсь одновременно.
— Мы сделали это, мы сделали это, мы...
И тут я понимаю, что чувствую у себя на груди твёрдые края Жар-птицы. Я отстраняюсь и ахаю, когда вижу, что на Поле не одна Жар-птица, а две.
— Как ты узнал? — шепчу я, едва осмеливаясь поверить собственным глазам. — Ты не мог знать этого...
— Нам надо выбираться отсюда, — говорит Пол со своей обычной способностью к преуменьшению.
Он стягивает с шеи одну из Жар-птиц, готовясь опустить её на меня.
Я всё ещё не могу в это поверить.