Миллионы в пещере
Шрифт:
Генрих Галлен платил за то, чтоб стреляли его пушки. Он питал к своим пушкам особенную любовь, даже нежность. Когда в начале этого неспокойного века его пушка прямо с заводского двора выстрелила и попала в столицу соседней Галонии, прямо в здание парламента, Галлен поцеловал раскаленное дуло и назвал пушку именем своей жены - он был сентиментален. А когда у его сына родилась дочь, Отто назвал ее тем же именем, которое носили его мать и пушка.
Когда Ристландию разгромили, а ее армию разоружили, было решено разоружить и Галлена. Но одно дело разоружить армию, а другое - разоружить Галлена.
И властям ничего другого не оставалось, как разрешить Галлену, отбывавшему заключение в своем замке, руководить оттуда своими заводами. Домой приезжали к нему его директора, дома он принимал и представителей военного министерства, которые ему заказывали новые, усовершенствованные пушки.
Неизвестно, как долго длилось бы такое не совсем определенное положение Отто Галлена, если бы все не решил схваченный им насморк. Насморк грозил перейти в хронический, и власти были поставлены перед роковым выбором - рисковать здоровьем Галлена или предоставить ему свободу. И Отто Галлен был освобожден.
Но Галлен отказался выходить на свободу до тех пор, пока ему не дадут достаточно денег на перестройку своих заводов.
В стране были срочно повышены налоги, и Галлену дали деньги. Но только в кредит. Эти деньги должны были вернуть его праправнуки, кредит был весьма долгосрочный.
И Отто Галлен согласился считать себя свободным.
Теперь было все так же, как при его отце Генрихе Галлене, и так же, как его отец, Отто Галлен чувствовал себя первым человеком в государстве. Он не ошибался. Иметь много денег и много пушек - этого достаточно, чтоб стать первым человеком в любом истинно цивилизованном государстве.
Естественно, что Отто Галлен, как столь преуспевающий человек, вызывал во мне особый интерес. Преуспевающие люди во все века внушают особый интерес, так как являют собой пример, достойный всеобщего подражания.
В Ристландии меня отлично принимали. Генерал Фаренваг, несмотря на свою занятость, уделял мне много внимания. Гостеприимен был генерал Стэк, мой соотечественник, командовавший расположенными в Ристландии нашими войсками. Генералы были в добрых, дружеских отношениях между собой, причем мне казалось, что Фаренваг относился к Стэку несколько покровительственно.
Гент, с которым я поделился этими наблюдениями, объяснил:
– Очень просто. Фаренваг считает, что за него, битого, дадут двух небитых. Отсюда его высокомерие, хоть он и сознает свою бездарность. Впрочем, зачем ему талант?- взъерошил волосы Гент.- Это во времена Александра Македонского полководцу надо было уметь думать, да еще быть храбрым. А в наши дни! Ведь для того чтобы нажать кнопку и сбросить атомную бомбу, не требуется ни ума, ни таланта, а храбрость и вовсе не нужна - любая старая баба справится.
На самом же деле, как я это вскоре узнал, у Фаренвага были более основательные причины для того, чтобы относиться свысока к Стэку - при предстоявшем объединении войск Стэк должен был попасть под его начальство. Пока же оба генерала в трогательном для недавних противников согласии готовили совместные маневры.
Генералы любезно пригласили меня присутствовать на маневрах и разрешили захватить с собой Гарри Гента.
Ранним утром мы с Гентом стояли на холме и наблюдали в полевые бинокли за тем, как разворачивались войска. И тут я опять все перепутал»
Я смотрел на вооруженные до зубов части, на какие-то чудовищные машины и был уверен, что это идут наши войска, армия Виспутии.
– Ха-ха-ха!
– в ответ на мои восторженные замечания расхохотался Гент, нисколько не заботясь о том, что он этим своим хохотом может нас демаскировать.
– Вглядитесь получше, Гиль!
В это время по равнине проходила колонна каких-то ощерившихся на небо чудовищ, возле них я различил людей. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что это ристландские солдаты! С самоуверенно-каменными лицами восседали они возле страшных машин, и мне вдруг показалось, что сейчас все это начнется - из штаба выйдет Фаренваг, даст знак, и эти люди с самоуверенно-каменными лицами наведут дула на меня и на Гента, и нас сразу не станет!
– Гарри!
– схватил я своего друга за рукав.
– Скажите мне, Гарри, кто же кого побил в прошлую войну? Мы их или они нас?
– Я совсем забылся, я не замечал, что выдаю себя.
– Гиль, на вас действует жара. Выпейте вот это.- И Гарри ловким движением снял с перекинутого через плечо ремня солдатскую фляжку и, отвинтив крышку-стакан, протянул мне. От холодной воды у меня заныли зубы, но тревога не рассеялась.
В самом деле, во все времена, всегда бывало так - стоило какой-нибудь стране потерпеть поражение, как ее общипывали со всех сторон, и проходило много-много лет, пока она начинала приходить в себя. А тут…
– Да полно, Гарри!
– снова забылся я, вытирая пот со взмокшего лба, было очень жарко.
– Как же это может быть? Это армия побежденной страны? Вы что-то путаете и другие тоже (или мир сошел с ума?
– мелькнуло в моей голове). Вы посмотрите, какая у них силища, Гарри, у этих побежденных! Сколько лет прошло после того, когда их разгромили?
– Я совсем забыл об осторожности, я окончательно себя выдал.
А Гент хохотал надо мной. Над моей растерянностью, над моей одышкой. Как он смеялся!
– Э, нет, - говорил мне Отто Галлен.
– На это я не согласен.
Когда я ехал в Ристландию, в эту побежденную страну, я полагал, что ристландцы будут мне покорны, что они будут меня просить. Просить деньги, оружие, помощь, но они не просили, они требовали! И не я Галлену, а Галлен мне ставил все новые и новые условия. Будет ли в конце концов для меня выигрыш, вот чего я не знал. Иногда мне казалось, что Отто Галлен это знал, только не хотел преждевременно оглашать то, в чем он, кажется, был уже уверен.