Милослава: (не)сложный выбор
Шрифт:
Опора моя сменилась, теперь сзади стоял Таман, щекотно дыша мне в шею, довольно чувствительно подталкивая и выговаривая, какая я безответственная, глупая, упрямая баба, полезшая в мужские дела. Было обидно настолько, что забывала про боль и усталость. Еще больше было обидно, что он даже не пытался меня полапать. Это уже потом, невесть сколько времени спустя, когда раздался яростный голос проснувшегося отца, распекающий всех за глупость и безалаберность, я практически лежала на степняке и не испытывала ни малейшего стыда.
Мы продвинулись на
Отец отправил меня отдыхать, но мне хватило немного полежать на земле и перекусить.
Поэтому я решительно направилась к бледному Боровому и приказала ему отдохнуть несколько минут.
Тот и не спорил. Его тучу было держать легче отцовской жилы, да и спать он не собирался. Только напился воды, немного полежал плашмя и снова встал в строй. И я пошла к следующему кнесу.
Было еще светло, даже не вечерело, а мне-то казалось, что прошло несколько дней.
Через некоторое время они сами стали подзывать меня, когда понимали, что им нужна передышка. Кому-то требовалось умыться, кому-то добежать до кустов, хотя какие там кусты? Отходили недалеко только. Кто-то пихал в себя лепешки и сомнительного вида мясо. Младший Боровой, я видела, отправил послание своей беременной жене, и я порадовалась тому, как сразу прояснилось его лицо и расправились плечи.
— Мила, встань вместо Орлинского, — крикнул отец. — Кнес Орлинский, два часа на сон! Пошел, без разговоров! Мила выстоит, а ты сдохнешь, если не поспишь.
Без слов и просьб Таман встал сзади меня. Эти два часа дались мне куда сложнее всего предыдущего дня. Я, казалось, на миг моргнула, а открыв глаза, увидела, что на степь спускается ночь.
Кнес Орлинский мягко оттолкнул меня, и кто-то — мне было совершенно все равно, кто это был — уложил меня на покрывала уже спящую.
Через несколько часов я проснулось, было еще темно. Мужчины ушли далеко — дым едва курился над линией окоема. Рядом со мной на покрывалах спала кнесса Орлинская и вторая женщина, водница. Нам даже не ставили шатер, мы были настолько измучены, что готовы были спать на голой земле.
Незнакомый степняк, стороживший наш покой, с поклоном подал мне флягу с водой, лепешку и холодный кусок жареного мяса, в который я впилась зубами прямо как наш кот — едва не с урчанием.
— Шабаки желает что-то еще? — спросил он.
— Умыться можно?
Незнакомый мужчина лил мне на руки драгоценную воду, а я, фыркая как лошадь, смывала с лица пот и копоть. Видела бы меня сейчас Линд! Да ее бы кондрашка хватила!
— Я могу ехать к мужчинам? — нерешительно спросила я степняка.
— Конечно, шабаки, сейчас приведу коня.
Шабаки? Кто такая шабаки? Ой, да и бес с ней. Наверное, какое-то вежливое обращение. Он разговаривал со мной с большим почтением, хотя по их традициям незамужняя женщина едва ли не рабыня. Это уже потом на женщину падает отсвет славы ее мужа, да и то — в разной степени. Первая жена — хозяйка шатра, а четвертая, самая младшая — едва ли не служанка. А незамужняя вообще прав никаких не имеет, она — имущество отца. Захочет — подарит ее, захочет — продаст, захочет — на время одолжит соседу. Таман говорил, что молодежь протестует против подобной дикости, да и многие родители, не желая зла своим дочерям, стараются подобрать им хорошего мужа, но как можно раньше.
Девочек здесь отдавали замуж в тринадцать-четырнадцать лет, и многие в моем возрасте уже имели двоих, а то и троих детей.
Степняк привел мне лошадь, и я немедленно отправилась туда, где виднелся дым.
Земля была черна и утоптана, травы нигде не осталось. Мое внимание привлек маленький огонек, танцующий на уцелевших сухих былинках. Да что же это! Спрыгнула с коня, затоптала его. Внимательно осмотрелась. Кое-где земля дымилась. Где-то краснели угольки, тлела сухая трава.
Вскочила на лошадь, понеслась во весь опор вперед.
В лагерь степняков влетела едва ли не с гиганьем. Лагерь, конечно — это громко сказано. Котел, где варится похлебка, люди, деловито снующие туда-сюда, табун лошадей да пара покрывал на земле.
— Тама-а-а-ан! — заорала я, спрыгивая.
Таман немедленно примчался ко мне.
— Шабаки минем, что случилось?
Выглядел он неважно. И так-то был не красавец, а сейчас вовсе страшен. Узкие глаза ввалились, лицо посерело от усталости.
— Там, сзади, трава тлеет, — сообщила я ему.
— Я скажу магам, — не понял меня он. — Пусть кого-то пошлют.
— Таман, ты глупец, — заявила я. — Бери ведро воды и заливай. Для чего тебе маги?
— Воды?
— Эй, ты спал вообще? Воды! — я махнула рукой в сторону удалявшихся магов. — Там из земли струи бьют! Ведром больше, ведром меньше — какая разница!
Таман кивнул, побежал к своим людям. Немедленно большинство степняков схватили бурдюки и, вскочив на коней, отправились заливать останки большого пожара.
Я же пошла помогать магам.
Пожар тогда был потушен, большую часть степи удалось спасти, выгорело сравнительно немного — благодаря тому, что отец вовремя поднял тревогу. Потом степняки много пировали, танцевали и благодарили свою богиню, да только всего этого я не видела. В один момент, подменив кого-то из магов, я упала и больше не поднялась.
В себя я пришла только дома, уже осенью. Лекарь диагностировал практически полное магическое выгорание и крайнюю степень истощения.
Заслуженной выволочки от отца я избежала только благодаря тому, что едва могла пошевелиться. Всю зиму я была слаба как младенец, меня выводили под руки на прогулку сенные девки и оставляли на лавочке возле дома. Закутанная в сотню платков, как капуста, я сама себе казалась жалкой старухой, ведь даже моя бабка двигалась проворнее меня, так ведь ей уже за шестьдесят, а мне было всего восемнадцать.