Миля и Облачко
Шрифт:
«Погоди, мяу», – только и смог выдавить я, ошеломлённый и встревоженный, но он уже удалился в свою комнату.
Утром, стоя на пороге, Миля окинула квартиру прощальным взглядом. Кажется, что-то забыла. Подошла к коту, сопящему на стуле – чмокнула в макушку. Погодите, погодите, а я? В два прыжка я оказался рядом.
«Выздоравливай, Пирожок», – шепнул.
Он зевнул и лениво помахал мне задней лапой.
Глава 8
Улица князя Михаила меня очаровала. Пишу это и чувствую,
Душа улицы не менее прекрасна. Она тянется пёстрой вереницей флагов, сияет дорогими витринами, томится в жёлтом свете фонарей, плещется в вазонах с пурпурными цветами. Именно в эту душу, душу старого города, я влюбился – окончательно и бесповоротно.
Единственное, что раздражало, так это ноги. Ноги повсюду. Стенка на стенку, люди лезли друг на друга, разве что по головам не ходили.
«Сейчас они схлестнутся, – с ужасом думал я, – жертвой падут разбитые носы и коленки».
Уличные музыканты наслаждались звёздным часом. Стучали, дудели, бренчали, да так усердно. Похоже, тут у них был вечный аншлаг! Подфартило даже той, что не играла – плевала в флейту. Бросив денежку, прохожие спешили покинуть зону «боевых действий».
А уж если музыка действительно нравилась, то у серба перещёлкивало что-то внутри… И пусть ещё минуту назад он шёл преспокойно по своим делам, едва показывался он – король улицы – аккордеон, ноги сами пускались в пляс под горячий балканский бит. Словно ультразвук, собирающий китов во всём Мировом океане, мелодия чудесным образом разносилась по кварталу, и музыкант в мгновение ока обрастал толпой зевак.
«Браво! Браво!» – кричали они, осыпая котелок звонкими монетами.
Кто-то положил совершенно изумительную розу. Театрально нагнувшись, музыкант вручил её маленькой девочке, жавшейся к маме.
«Спасибо», – сказала она по-русски.
«Пу-жалуй-ста», – ответил музыкант с сильным акцентом.
***
Всё бы ничего, но от шума разболелась голова.
«Хочу домой! Мря-я!» – захныкал я.
«Хочу кушать! М-рум!» – вторил мой живот.
Ужин не заставил долго ждать. Мы разместились на летней террасе: в зале всё было занято. Борясь с ветром, Миля и Лёля кутались в пледы, стараясь лишний раз не высовывать конечности. Гоше же всё было нипочём. Такие они, суровые питерские парни.
«Толстокожий», – буркнул я.
«Шерстяной», – парировал он.
Впереди было ответственное дело. Отрепетировав речь, Гоша поднял руку – позвать официанта. Золотое кольцо вспыхнуло, точно жемчужина. Этот символ чистой любви, соединивший два сердца, в тёплых лучах заката выглядел волшебно.
На блеск, гаркая и крича, слетелись сороки. Только были это не птицы, а люди – разодетые в яркие перья и тряпки, с жадным огнём в глазах. Они облепили наш столик, вперёд подалась женщина. Коснувшись Гоши подолом длинной юбки, она запела.
Цыганка то пела, то плакала, прижимая к груди малыша. Смуглого, обёрнутого в грязные лохмотья, с заскорузлой грязью на щеках. Она всё пела, и от голоса её по телу бежали мурашки. Как же крепко спал малыш!
«Привык», – подумал я и вспомнил себя – маленького, брошенного, с шерстью в мокрых сосульках.
Пошарив по карманам, Гоша нашёл несколько купюр. Рассыпавшись в благодарностях, цыганка удалилась танцующей походкой.
Ш-ш-ш! – шуршал подол её юбки, и вот уже её и след простыл.
Вскоре показался официант. Выругавшись на попрошаек, он повернулся к нам. Лучезарно улыбнулся:
– Изволите, гoсподо (серб. «слушаю вас»).
– Давай, как репетировали, – подмигнула Миля.
– Црни чай са медом и лимуном (серб. «чёрный чай с мёдом и лимоном»), – выдала Лёля.
– Браво, – восхитился официант, – дoбро гoворите српски (серб. «вы хорошо говорите по-сербски»).
– Мoлим, – Гоша сложил руки, – капучино (серб. «пожалуйста, капучино»).
Приняв заказ, официант повторил его:
– Црни чай са медом…
– И са лимуном!
– Oпростите! (серб. «простите»). Црни чай са медом и са лимуном. То и то? (серб. «это всё?»)
– И то, и то, – возмутилась Лёля. Что непонятного?
Стоило ему отойти, как наш столик выдохнул. Увлечённые весёлой беседой, мы не сразу заметили мужчину – грустного, хромого, что тёрся вокруг да около. В распростёртой руке лежала какая-то записка. Недолго думая, Гоша сунул купюру и ему, и озорному мальчишке, подошедшему следом. Несмотря на показную живость, мальчик был кожа да кости.
Я сидел в переноске, не показывая носа. В животе продолжало предательски урчать. Чуть дальше по улице надрывалась цыганка, в кафе играл лёгкий джаз. От какофонии звуков я страшно устал. Скорее бы домой! Уткнулся носом в сетку – но Миля даже не смотрела в мою сторону.
Растянувшись, сложил мордочку на лапы и начал потихоньку засыпать – как вдруг увидел это! Жуткий блуждающий глаз, длинный острый нос и зубы чёрные, гнилые! Воровато озираясь, цыганка рыскала по сумке.
«Тс-с», – прошипела она. На раз-два обрубила ремешок.
И тут я очнулся. Как взял, да как зарычал грозным басом: «Ра-р-р-р!»
В ужасе схватив сумку, цыганка побежала. Эй, подождите, а я? А как же я?
«Облачко!» – подскочила перепуганная Миля и бросилась за нами.
Я брыкался и шипел. Рассыпаясь в проклятиях, женщина остановилась за углом, чтобы немного отдышаться. Стоило ей наклониться за сумкой, как острые когти-ножи вонзились в её грудь! Цыганка завизжала. На куске её плоти раскачивался я, словно на шторе.
Подоспевший Гоша огрел её по спине. Миля схватилась за сумку: «Брось его! Брось!»