Милые бездельники

— Да что вы мн толкуете объ общественныхъ интересахъ, объ общественной дятельности, когда у насъ бездльникъ на бездльник сидитъ и бездльникомъ погоняетъ, — сильно горячился одинъ господинъ, среднихъ лтъ, споря въ обществ пріятелей о нашихъ общественныхъ длахъ.

— Да, положимъ, что у насъ и много мерзавцевъ, — началъ кто-то изъ его противниковъ примирительнымъ тономъ.

— Да я вовсе же не про мерзавцевъ говорю, а про бездльниковъ, — перебилъ его горячій спорщикъ. — Мерзавцевъ везд непочатый уголъ, гд есть люди, а я говорю про бездльниковъ, т. е. про людей, которые ничего не длаютъ, пальца о палецъ не ударятъ, лежатъ на боку до гробовой доски. Вотъ какого добра у насъ больше всего во всхъ сферахъ. Куда вы ни толкнитесь,

— Да почему же ихъ много именно у насъ? — спросилъ кто-то спорщика.

— А я почему знаю!.. Можетъ-быть, потому, что нигд не можетъ быть легче, чмъ у насъ, просидть всю жизнь безъ дда. Мы, по своему благодушію, всегда готовы и пріютить, и накормить, и одть тунеядца, и выгоняемъ его только тогда, когда ужъ окончательно убдимся, что онъ прохвостъ… Я, по крайней мр, встрчалъ въ теченіе своей жизни такую массу подобныхъ бездльниковъ, что изъ ихъ біографій можно бы книгу цлую составить.

— Что-жъ, разскажите что-нибудь изъ своихъ наблюденій, — пристали мы вс къ горячему спорщику. — Оно будетъ кстати: безплодные споры надоли, а расходиться еще рано. Вы поможете убить время.

— Ну да, я такъ и зналъ, что сведется на это: помогать другимъ убивать время и убивать самому время — это какъ-разъ занятіе русскаго бездльничества, — сердито проговорилъ спорщикъ. — Впрочемъ, если хотите, буду разсказывать… будемъ убивать время…

И онъ началъ свои разсказы, которые я и передамъ читателю, прося его не забывать, что «наши бездльники», въ сущности, могутъ быть даже очень милыми людьми, добрыми малыми, только… прокормъ ихъ дорого стоитъ.

Ежегодная ярмарка одного изъ большихъ южно-русскихъ городовъ должна была открыться черезъ два дня. Въ городъ назжали изъ ближайшихъ и отдаленныхъ мстностей помщики и купцы, евреи и татары, шулера и антрепренеры. Весь городъ пришелъ въ движеніе, везд слышались самые разнообразные звуки, тутъ ругались, тамъ вколачивали какіе-то гвозди, въ третьемъ мст немолчно звучали топоры, прилаживая къ чему-то какія-то доски. Но едва ли не въ самой сильной степени отражались ярмарочный гамъ и ярмарочная суета въ квартир, занятой однимъ изъ нашихъ извстныхъ комиковъ тридцатыхъ годовъ Щелковымъ, пріхавшимъ въ городъ съ семьею, чтобы, по приглашенію мстнаго антрепренера, дать нсколько представленій. Щелковъ былъ хорошій мужъ и отецъ семейства, добрый братъ и товарищъ, а потому никуда не здилъ одинъ и всюду таскалъ съ собою вмст со своими костюмами и париками цлое полчище разныхъ чадъ и домочадцевъ. Жена, дти, сестры, какой-то суфлеръ-товарищъ, гд-то подобранный на дорог сирота-мальчикъ, котораго куда-то хотли опредлить, вся эта пестрая толпа самыхъ разнохарактерныхъ лицъ сопровождала Щелкова, и этотъ маленькій, толстенькій и лысенькій добрякъ, вчно обливаясь потомъ, вчно суетясь, вчно стараясь вывести кого то въ люди, выбивался изъ силъ, чтобы размстить и пристроить, чтобы накормить и успокоить свою «команду», а тутъ, какъ нарочно, подвертывался ему подъ руку какой-нибудь оборванный субъектъ съ разсказами о своемъ влеченіи къ театру, и возникали новыя хлопоты о спасеніи «таланта». «Талантъ», по большей части, оказывался какимъ-нибудь бездарнымъ проходимцемъ, какимъ-нибудь кабачнымъ тунеядцемъ, обкрадывалъ своего благодтеля, производилъ дебоши и, наконецъ, исчезалъ. Но Щелковъ не смущался, не унывалъ и, мирно посасывая изъ длиннаго чубука трубку, добродушно замчалъ:

— Ну, прохвостъ оказался, ну, испорченъ съ дтства до мозга костей, а талантъ, все-таки — талантъ! Я вотъ и самъ чуть такимъ не сдлался, если бы не добрые люди. Право! Тоже хорошъ гусь былъ прежде, по Владимірк бы пошелъ, если бы не благодтели. Ей-Богу!

И Щелковъ разсказывалъ разные ужасы о томъ, какимъ негодяемъ будто бы готовился онъ сдлаться…

Теперь онъ няньчился и носился съ какой-то молодой, очень высокой, весьма дебелой женщиной, въ которой онъ провидлъ великія способности изображать царицъ въ классическихъ пьесахъ Корнеля, Расина, Озерова и Сумарокова. Онъ такъ и называлъ ее «царицей».

— Вы посмотрите, посмотрите! — говорилъ онъ, захлебываясь отъ восторга, всмъ и каждому. — Вдь это царица, какъ есть царица! Что за фигура, что за движенія! Не ходитъ, а плаваетъ!

И дйствительно, Аглая Ивановна Акимова двигалась съ величественною медленностью, отличалась властительною привычкою пользоваться чужими услугами, съ невозмутимымъ спокойствіемъ героини классической трагедіи не занимаясь никакимъ будничнымъ дломъ. Къ семь Щелкова она «пристала» случайно, какъ «приставала» случайно прежде и къ другимъ людямъ. Такъ «пристаютъ» на улицахъ бездомныя собачонки къ первому попавшемуся прохожему. Выросла она въ какой-то русской хлбосольной семь купцовъ на пирогахъ и блинахъ, на калачахъ и сайкахъ, ни о чемъ не думая, ничмъ не волнуясь, расползаясь въ ширину, вытягиваясь въ вышину, какъ опара, приготовленная на хорошихъ дрождяхъ. Потомъ, посл смерти купцовъ-благодтелей, въ нее влюбился какой-то провинціальный актеръ Акимовъ и, тронутый ея одиночествомъ, ея печальнымъ положеніемъ, посватался за нее, а, можетъ-быть, и не посватался, а просто она и къ нему «пристала», и пришлось жениться. Щелковъ былъ на этой свадьб посаженнымъ отцомъ, такъ какъ въ Акимов онъ видлъ «звзду, восходящую звзду!» Черезъ три-четыре года, Акимовъ, холившій и берегшій свою величественную супругу, умеръ отъ чахотки, и супруга его отправилась на хлба къ «посажёному», т. е. къ Щелкову. Щелковъ не зналъ, что съ нею длать, куда ее пристроить, какъ вдругъ его озарила мысль, что его «наречённая дочь» иметъ великія способности играть царицъ, и вотъ онъ началъ биться, отшлифовывая этотъ «алмазъ». Отшлифовать алмазъ было очень не легко, такъ какъ будущая классическая царица, выросшая безъ заботъ и тревогъ, не знала даже грамоты и очень равнодушно относилась во всякой шлифовк. Роли она должна была заучивать «съ голосу».

— Ну, экая важность! — говорилъ Щелковъ. — И Семеновы не больно грамотны, а какіе самородки! Чистйшей воды алмазы!

Но сходство Аглаи Ивановны съ разными безграмотными самородками заключалось только въ ея безграмотности. На первомъ же дебют она потерпла полное fiasco. Правда, она произвела нкоторый эффектъ, но этотъ эффектъ былъ крайне своеобразный: во время самаго страстнаго, а потому и самаго длиннаго монолога героя она прикрыла ротъ рукой «по-купечески» и безцеремонно звнула. Эта неудача очень опечалила добродушнаго Щелкова, но нисколько не тронула Аглаю Ивановну.

— Вдь посмотрите на нее: царица, какъ есть царица! — восклицалъ онъ, волнуясь. — А на сцен пень, сущій пень!.. Зваетъ-съ во время монологовъ, да еще ручкой изволитъ прикрываться!..

Аглая Ивановна со своей стороны говорила:

— И выдумалъ «посажёный» учить меня! Просто мука мученская! Да Богъ съ нимъ и съ театромъ, если каждый разъ надо такъ мучиться! И ходи-то такъ, а не этакъ, и говори-то Богъ знаетъ что, и на полъ-то падай!.. Знала бы, такъ и не мучилась бы съ этимъ ученіемъ.

И она была права: для чего ей было утруждать свою персону, когда у «посажёнаго» можно было и спать, и сть, и пить вволю, когда можно было сидть, ничего не длая, и лущить подсолнечныя смечки съ утра до ночи, глазя въ окно на ярмарочныя сцены, тараторя съ сестрами и племянницами «посажёнаго». Чего лучше? Это ли не жизнь!

Но дебютъ Аглаи Ивановны не прошелъ безслдно. Ее увидалъ на сцен молодой помщикъ Александръ Петровичъ Дерюгинъ-Смирницкій и воспылалъ къ ней любовью. Любовью онъ проникался ко всмъ женщинамъ, которыя были выше его ростомъ, а выше его ростомъ были чуть не вс женщины, такъ какъ онъ по своей фигур скоре могъ быть причисленъ къ разряду карликовъ, чмъ къ разряду людей средняго роста. Дебелыя красавицы съ плавными движеніями, съ роскошными формами были его слабостью. Маленькій, юркій, трусливый и сладенькій, онъ мллъ передъ подобными женщинами, но мллъ молча, боязливо, не смя признаться въ любви. Вроятно, и романъ съ Аглаей Ивановной кончился бы этимъ млніемъ и не зашелъ бы дале, если бы Александръ Петровичъ не попалъ къ Щелкову однажды, въ то время, когда въ квартир, кром Аглаи Ивановны, не было никого. Она встртила гостя и величаво пригласила его приссть. Онъ молча принялъ предложеніе и замеръ въ умильномъ созерцаніи красотъ своей собесдницы. Вс он были такія выпуклыя, что невольно бросались въ глаза.

— А вы въ город или въ деревн живете? — спросила она его, погрызывая подсолнечныя смечки.

— Въ деревн-съ, — отвтилъ онъ.

— Въ деревн лучше, — замтила она. — Я, если бы у меня была деревня, все бы тамъ жила. Тутъ притомишься въ этихъ платьяхъ. А тамъ надла холодай и ходи себ или лежи въ жару.

Александръ Петровичъ не зналъ, что за одежду называетъ его собесдница «холодаемъ», но ему, вроятно, представлялась эта одежда чмъ-то въ род костюма Евы, и онъ сладко улыбнулся.

— Что-жъ, у васъ и могла бы быть-съ деревня, — началъ онъ, потупляя глаза, и не кончилъ.