Бедные углы большого дома

Это былъ дйствительно большой домъ, какъ Россія есть дйствительно большое государство. Число его жителей равнялось числу жителей иного изъ безуздныхъ и даже уздныхъ русскихъ городовъ. Его достопочтенные обитатели, какъ это бываетъ и въ городахъ, принадлежали ко всмъ сословіямъ, даже были въ немъ и такіе, которые просто-напросто не принадлежали ни къ какому сословію, несмотря на то, что законодательство устроило сословіе «разночинцевъ». Кром этихъ «Ивановъ, не помнящихъ родства», гулявшихъ съ «волчьими паспортами», было въ большомъ долг нсколько семей толстыхъ купцовъ, у которыхъ висли на шеяхъ медали за пожертвованія, теплились во всхъ комнатахъ жертвенныя лампады съ запыленными

фарфоровыми яйцами и понемногу приносилась въ жертву времени и моли дорогая мебель, скрывавшаяся въ теченіе многихъ лтъ подъ чехлами. О бокъ съ однимъ изъ купцовъ нанимала квартиру «мадамъ», какъ называли въ дом двицу, содержавшую школу исключительно для женскаго пола, между которымъ въ неурожайные годы были и мальчики. Надъ школой жилъ какой-то разбогатвшій изъ скуднаго жалованья и пившій запоемъ надворный совтникъ, съ Станиславомъ въ петлиц и пряжкою за безпорочную службу. Надъ нимъ существовала какая-то вдовица, устроившая государство въ государств, то-есть раздлившая свою квартиру на части, и такимъ образомъ превратившаяся въ хозяйку-собственницу. Этимъ раздленіемъ она пріобрла право изгонять изъ своихъ владній непокорныхъ вассаловъ-жильцовъ и доказала міру, какъ легко захватить въ свои руки извстную долю власти. Былъ въ дом даже и генералъ, но — успокойтесь, встревожившійся читатель, — генералъ былъ статскій. Не стану исчислять всхъ жильцовъ большого дома, но скажу, что тутъ было все, начиная съ нмецкой аптеки господина Гифта и кончая русскимъ трактиромъ. О немъ гласила вывска съ нарисованными на ней тарелками, летящимъ ножомъ и чайнымъ приборомъ. Надъ нимъ красовалась надпись: «Трактиръ сми купающихся лбдей», а внизу значилось лаконическое: «въ хотъ». Вс эти предметы съ ихъ жизнью и видомъ до того знакомые и, такъ сказать, родные, что, глядя на правописаніе этой вывски — я боюсь боле смлыхъ примровъ — и на правописаніе другихъ вывсокъ, невольно приходишь втупикъ и думаешь, что именно это — появляющееся на вывскахъ и во всхъ безъ исключенія письмахъ великихъ и малыхъ россіянъ — правописаніе есть настоящее, а другое, — появляющееся только въ учебникахъ, — есть вымышленное злонамренными людьми для нашей гибели. Въ теченіе каждаго года въ дом родилось, женилось и умирало скоропостижно и отъ изнурительныхъ болзней, отъ пьянства и насильственною смертью, ни боле, ни мене людей, какъ сколько слдуетъ по неизмннымъ законамъ статистики, то-есть какъ разъ столько, чтобы жители могли имть всегда свжія темы для разговоровъ, тмъ боле интересныхъ, что предметъ ихъ весьма близко касался каждаго изъ жителей.

Если глядть со стороны, изъ пустынь Африки, напримръ, то, пожалуй, можетъ казаться, что до жильцовъ большого дома нисколько не касалось вотъ хоть бы рожденіе сына — немного преждевременное — у двадцатидвухлтняго портного Приснухина, котораго женили на двадцатипятилтней генеральской горничной, видя вс признаки его пламенной любви къ ней. Но это можетъ казаться только изъ пустынь Африки, и то людямъ втренымъ, готовымъ назвать сплетнями возникшіе по поводу этого рожденія толки, споры и счеты недль, — за неимніемъ мсяцевъ, — дней и даже часовъ, протекшихъ со дня брака. Но благоразумный, практическій человкъ, надленный съ избыткомъ способностью къ глубокимъ соображеніямъ, сейчасъ смекнетъ, что новорожденный младенецъ очень и очень важное событіе въ жизни большого дома и что средства его родителей непремнно должны быть приведены въ ясность.

— Рожаетъ, рожаетъ! — кричала жирная и вчно тревожная слесарша Иванова, или, попросту, Иваниха, своему мужу, вбгая съ одышкой въ свою грязную квартиру въ день рожденія Порфирія Приснухина, одного изъ моихъ любезныхъ героевъ.

— Экъ тебя разобрало! — флегматично пробормоталъ сквозь зубы слесарь, отирая оборотомъ грязной руки грязный потъ съ грязнаго лба. — Четырехъ недль нтъ, какъ они повнчались.

— А все-таки рожаетъ.

— Машинный онъ, что ли, у нихъ будетъ! Хлебнула ты, врно, на радостяхъ, — произнесъ мужъ, стуча молоткомъ.

— Ну да, ты подносилъ! Дни-то я и безъ тебя сосчитала: сегодня двадцать-пятый пошелъ, третьяго дня онъ ее въ шестой разъ билъ…

— Такъ что-жъ, что билъ? — прервалъ неторопливо слесарь потокъ жениныхъ рчей. — Теб-то какое дло? Завидно, что ли?

— Какое дло? — избоченилась слесарша и покраснла отъ злобы. — Она третьяго дня на весь домъ орала, съ нашимъ Васькой съ перепугу родимчикъ сдлался. Такъ что-жъ, я не мать разв своему дтищу? Какое мн дло! Это теб-то, безстыжіе твои глаза, дла ни до чего нтъ, благо ты ночью-то, чмъ бы съ женой быть, чортъ знаетъ гд шляешься. Закона-то ты не знаешь, христопродавецъ, фармазонъ ты этакой! Сосди рзаться будутъ, а намъ и дла нтъ!.. А ты чего подъ ноги суешься? У-у, чтобъ васъ не было! — крикнула раздраженная женщина и вытрепала за волосенки вбжавшаго со двора грязнаго сынишку.

Маленькое созданье вытаращило глаза на мать и стало пятиться задомъ къ отцу.

— Плюнь, братъ, на нее: дура у тебя мать, — шопотомъ проговорилъ слесарь и провелъ жесткою и сырою рукой по щек сына, оставивъ на ней четыре сровато-черныя полосы.

Маленькое созданье юркнуло подъ ноги отца, и черезъ секунду его головенка уже торчала между стуломъ, наковальнею и колнями слесаря. Это нисколько не смутило работника, и онъ хладнокровно продолжалъ стучать молоткомъ около самой головы сына. Этотъ тощій господинъ, какъ человкъ, имвшій въ жизни столкновенія съ полиціей, съ ремесленной управой и мщанской гильдіей, былъ выносливымъ философомъ и съ должнымъ презрньемъ смотрлъ на глупый бабій задоръ своей жены.

— Разбойникъ, разбойникъ! — воскликнула она: — сына изуродовать хочешь. Чего ты молотищемъ-то стучишь у его носа, чего потакаешь-то ему? Вдь дитё глупо, вдь…

— Здравствуйте! Готовъ мой замочекъ? — зазвенлъ голосокъ, и между желзными опилками слесарной зашуршали крахмаленныя юбки молоденькой горничной надворнаго совтника.

— Да вдь я сказалъ, что въ субботу будетъ готовъ, въ субботу и будетъ, — сурово отвтилъ неразговорчивый человкъ.

— Ахъ, а я и забыла, думала въ пятницу, — раскаялась въ своей мнимой забывчивости горничная и обратилась къ хозяйк съ желаннымъ вопросомъ:- слышали, рожаетъ?

— Какъ не слыхать, — слышали! Это мой-то оселъ только не вритъ. Начнутся теперь крики да ревъ, не дадутъ и ночью покоя, вдь къ намъ отъ нихъ все до слова слышно.

— А по мн, хоть изъ пушекъ пали, такъ я не услышу, если спать завалюсь, — замтилъ философъ, длая расклепку на замк.

— Ну, ужъ что про тебя и говорить. А вотъ, погоди, годика черезъ три твоему Васьк проходу не будетъ, портняжкино дтище тузить его станетъ. Разбирай ихъ тогда. Будетъ еще горя, ложками не выхлебаемъ, кулаками слезы отирать будемъ.

— Это точно, — согласилась горничная.

— А пусть ихъ дерутся, — ршилъ хозяинъ. — Битая посуда два вка живетъ…

— Пусть дерутся! А какъ такой разбойникъ вырастетъ, какъ у полового? Намедни разбилъ стекло у насъ камнемъ, а самъ драло, — намъ же пришлось стекло вставлять. Что, скажешь, не правда? Дла намъ нтъ, хоть у всхъ сосдей по шести ребятъ родись?

— Свиньи они, что ли, что по шести рожать станутъ?

— Тьфу, дуракъ!

Въ эту минуту въ двери слесарской просунулось худощавое лицо частной повивальной бабки, принимавшей у всего бднаго населенія дома дтей и извстной всмъ подъ именемъ «бабушки».

— Пожалуйста, Кузьма Петровичъ, стучите потише! — промолвила эта жеищнна, поздоровавшись съ присутствующими. — Роженица страшно мучится, повремените немного работать.

— Ахъ, матушка, ужъ и въ своей-то конур работать нельзя! — взбсилась слесарша. — Да я нарочно все вворхъ дномъ поставлю, покажу, что я у себя хозяйка.

— Полноте, Анна Семеновна! У васъ у самихъ недавно ребенокъ родился, вы знаете, что это не шутка, — кротко замтила бабка. — Съ больною отъ испугу можетъ несчастье случиться, да вы потомъ себ покою не найдете, каяться будете.

— По мн, пожалуй, я и отдохну часокъ, — промолвилъ слесарь по уход бабки и, захвативъ, какъ бы мимоходомъ, со стны фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ, побрелъ лнивою, болзненною походкой къ двери, уводя за руку сынишку.

— Знаю я твой отдыхъ! Безстыжіе твоя глаза, въ кабакъ пойдешь отдыхать, вернешься буянить, жену колотить! Человконенавистникъ, кровопійца ты! — сквозь слезы кричала ему вслдъ жена и махнула рукой, когда тощая фигура мужа и его заломленная на-бокъ, сальная фуражка пропали изъ виду. — Вотъ время-то подоспло, а я-то дура думала, что еще мсяцевъ семь будемъ спокойны!