Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Нашихъ барина и барыню тоже страхъ беретъ, все утро сегодня только объ этой исторіи и толковали, — снова зазвенлъ голосокъ горничной. — Сама-то у насъ скаредная такая, боится, что у портняжки расходовъ прибавится, дровъ не на что будетъ купить, станутъ изъ нашего сарая таскать; тамъ, глядишь, молока ребенку понадобится, тоже у сосдей красть начнутъ… Вотъ вамъ прибыль, замки ко всему нужно будетъ придлать…

— Какая теперь работа! Чуетъ мое сердце, что мой соколъ теперь загуляетъ. Больно буенъ онъ во хмелю-то, — вздохнула слесарша и съ свойственной ей живостью перешла къ новому разговору:- а что у генерала?

— Лакей ихъ горюетъ: платье чистить онъ отдалъ портняжк, теперь боится, что тотъ заложить вещи…

— А сами-то, сами-то что?

— Сама, сказывалъ лакей по секрету, вчера весь вечеръ сыну выговаривала. «Вотъ,

говоритъ, теперь и помогай имъ, заботься о всякой дряни, воспитывай чужого ребенка, чтобы не срамили насъ». — «Эка важность, — отвтилъ сынъ:- бросить имъ грошъ, такъ и будутъ молчать, а нтъ — такъ и ничего не дадимъ. Имъ же хуже будетъ. Что я, двчонка, что ли, что это сдлаетъ мн мараль? Слушая васъ, подумаешь, что я преступленіе сдлалъ. Шалость — вотъ и все! Въ восемнадцать лтъ это позволительно». — «Ну, что тамъ толковать, въ наше время и не то длалось, — говорить генералъ. — Вотъ время-то было!!!.. Шутникъ онъ, знаете, такой…

— Я думаю, сынъ-то ихній и крестить будетъ?

— Конечно!

— Ужъ только и тяжело же ей жить! Когда она подъ внецъ становилась, такъ я ужъ знала, что плохо ей будетъ. Женихъ-то фертомъ къ налою подлетлъ, а она, точно ее на веревк волокли, едва дотащилась до подножки. Такъ мн и хотлось ее толкнуть въ спину. Свое счастье, дура, упустила, своими руками выдала, а вотъ теперь и плачься, какъ мужъ свое право купилъ, первымъ сталъ. И намъ-то было бы лучше, когда бы она верхъ надъ нимъ взяла, а то съ этого битья покою нтъ…

Никто не позаботился, хорошо ли будетъ жить новорожденному человчку, никто не подумалъ, что, можетъ-быть, надо для общаго благополучія сдлать что-нибудь боле дйствительное, чмъ замки къ сараямъ; но зато долго продолжались разныя глубокія соображенія и занимали они всхъ жильцовъ. Даже одинъ изъ сотни нашихъ геніальныхъ писателей, жившій въ большомъ дом, терпливо выслушалъ отъ своей жены-институтки вс подробности этой исторіи, вроятно, съ благою цлью написать на подготовленную самою жизнью тему одинъ изъ своихъ блистательныхъ, столь любимыхъ публикою, комическихъ разсказовъ. Я привелъ бы здсь вс эти разсужденія, если бы не зналъ, во-первыхъ, что мои соотечественники способны къ точно такимъ же глубокимъ соображеніямъ. Однимъ изъ самыхъ яркихъ доказательствъ этой способности было признавіе, гордившагося красотою своихъ формъ, Чичикова за безногаго калку капитана Копйкина. Но я, однако, сомнваюсь, что мы не способны къ еще боле крупнымъ соображеніямъ, до того твердо укоренившимся въ насъ, что никакія послдующія и противорчащія имъ событія не заставятъ насъ попотчивать себя именемъ телятины. Во-вторыхъ, я знаю, что моимъ соотечественникамъ, вроятно, и нтъ покуда другого дла, кром глубокихъ соображеній.

Итакъ, въ большомъ дом всегда былъ неистощимый запасъ разговоровъ. Такъ какъ подобные разговоры, какъ мы видли, близко касались каждаго изъ жителей, то послдніе, несмотря на свои лта, знаніе и образованность, ни имли ни охоты, ни времени, ни нужды заниматься какими-нибудь общественными, политическими, научными или литературными вопросами, или какимъ-нибудь тому подобнымъ „постороннимъ“ вздоромъ, очень врно, по своей великой русской смтливости, соображая, что своя рубашка къ тлу ближе и что имъ не для чего заботиться, напримръ, объ общественныхъ длахъ, потому что это дла общества, т.-е. чьи-то чужія, а не ихъ личныя, собственныя, не дла портного Приснухина, не дла содержательницы комнатъ Игнатьевны или кого-нибудь изъ близкихъ, изъ „своихъ“. Все это заставляетъ меня съ прискорбіемъ сознаться, что избранные мною герои большого дома были люди дюжинные, ничмъ не выдававшіеся изъ общаго колорита нашей сренькой жизни, и что я, какъ пвецъ ихъ мелкихъ радостей и страданій, стою очень не высоко, доказывая свою неспособность къ воспроизведенію великихъ событій и великихъ личностей. Но могу уврить читателя, что я не щадилъ усилій отыскать боле великихъ героевъ, боле кипучей жизни, боле высокихъ страстей, желая возвысить себя описаніемъ возвышенныхъ предметовъ, и, все-таки, усилія моего сильно разбитаго самолюбія остались тщетными…

Теперь прологъ конченъ, исторія начинается, дйствующія лица длаютъ приличныя своимъ ролямъ физіономіи, ненужные актеры бгутъ за кулисы, и зрители успваютъ увидать изъ-подъ приподнятаго занавса только ихъ ноги…

* * *

Въ тотъ день, или, лучше сказать, въ т три дня, съ которыхъ собственно начинается разсказъ, большой

домъ не былъ разстроенъ рожденіемъ какого-нибудь человческаго образчика, но бжалъ въ ближайшій храмъ удостовриться въ дйствительности и законности внчанія одного изъ „своихъ“, не подсматривалъ, кто первый изъ внчающихся встанетъ на розовую подстилку и неминуемо вырветъ у судьбы для себя право на старшинство въ будущей семь, не шептался по поводу обычной драки и глухихъ воплей въ жилищ портного Приснухина, но, тмъ не мене, домъ былъ видимо взволнованъ. Повсюду слышался какой-то зловще таинственный шопотъ, на нкоторыхъ лицахъ выражались признаки испуга, сожалнья и больше всего нетерпнья. Волненіе росло съ приближеніемъ къ квартир Игнатьевны, но начиналось оно у самыхъ воротъ, гд вы могли узнать причину его, подслушавъ разговоръ дворника съ какимъ-то мщаниномъ въ смазныхъ сапогахъ, въ длиннополомъ черномъ сюртук, застегнутомъ до шея и засаленномъ на всхъ тхъ мстахъ, до которыхъ могли касаться длинныя и худыя руки его владльца. Шея послдняго была обмотана черной шелковой тряпкой, состоявшей въ должности галстука и походившей на обрывокъ веревки. Мщанинъ, вроятно, и не подозрвалъ, что онъ съ этой веревкой на ше очень походилъ на человка, почти покончившаго съ жизнью, сорвавшагося съ вислицы. Сходство сильно подкрплялось всею его вытянутою, узкою и костлявою фигурою. Встртивъ его ночью, вы отсторонились бы отъ него, хотя онъ не былъ ни воромъ, ни разбойникомъ а жилъ честнымъ и прибыльнымъ трудомъ гробовщика.

— Что, еще не отправился? — спросить онъ такимъ тономъ, какимъ обыкновенно спрашиваютъ про лнтяя, кончилъ ли онъ заданное ему дло.

— Нтъ еще, — лниво позвывая, отвтитъ дворникъ.

Онъ сидлъ на тумб у воротъ и, поигрывая метлой, длалъ узоры изъ кучи сметенной пыли.

— Долго мается! Ужъ одинъ бы конецъ да и на боковую, — замтилъ мщанинъ, вертя жадными и высматривающими глазами, похожими на глаза хищной птицы, ищущей падали.

Сходство съ сорвавшимся съ вислицы человкомъ заставляло думать, что онъ, въ самомъ дл, былъ друженъ съ этими птицами.

— Ну, да вамъ-то все равно, немного отъ него поживитесь, — проговорилъ дворникъ, подогнавъ метлой подъ хвостъ бжавшую развлечься собачонку. — Не знаю я, что вамъ за охота пришла изъ-за такой дряни сюда по жару переть. Дло-то все сломаннаго гроша не стоить!

— Копейка рубль бережетъ!.. Да я, впрочемъ, не для него шелъ. Это я мимоходомъ остановился. Я вотъ тутъ черезъ дв улицы у купца Иванова былъ…

— А что? нешто сама-то померла?

— Померла. Тамъ ужъ теперь и полиція понахала. Опечатываютъ все. Дти-то малолтнія остались. И вдь какъ пронюхаетъ эта полиція? Изъ Иванихи духъ вонъ, а красные воротники въ двери со своими печатями. Видно, деньгамъ нигд пропасть не дадутъ. Опекать, вишь, дтей надо! Богаты, такъ вотъ и станутъ ихъ денежки опекать. Мой молодецъ тоже всю ночь провелъ у ихъ дома, ждать, когда она Богу душу отдастъ.

— Поладили?

— Еще бы! Я ужъ, благодареніе Богу, на нихъ не впервые работаю. Шокинъ хотлъ перебить. Да нтъ, — шалишь! Рыломъ, значить, не вышелъ такія работы справлять. И время-то нынче плохое, радъ-радъ, какъ какая-нибудь работишка навернется. Вотъ въ холеру такъ не то было… Тоже и матеріалъ вздорожалъ, а господа скупятся, торгуются. Да что! Хоронить нонче вздумали въ необитыхъ гробахъ безъ глазету. Вотъ тутъ и получай барыши!..

Въ эту минуту подъ ворота протряслась изъ лавочки старушонка, желавшая, повидимому, показать, что она бжитъ, и встртилась съ содержательницею комнатъ Игнатьевною, бжавшею со двора и по дорог натягивавшею на растрепанную голову платокъ.

— Ну, что, мать моя? — жалобно воскликнула старушонка.

— Преставился, голубушка моя, преставился! Охъ! Тихо умеръ — ровно заснулъ… Намъ, сиротамъ, долго жить веллъ. За гробовщикомъ бгу…

— Варька-то, я думаю, убивается?

— Охъ, ужъ и не спрашивай! — простонала слезливо, сморкаясь въ шерстяной шейный платокъ, Игнатьевна, очень довольная, какъ былъ бы доволенъ каждый изъ насъ на ея мст, что Богъ привелъ похлопотать на чужихъ похоронахъ, знать вс подробности, предшествовавшія имъ, сдлаться черезъ это первымъ лицомъ на нихъ и обратить на себя вниманіе цлаго дома, какъ обращаютъ на себя вниманіе цлаго государства неизвстные прихлебатели извстныхъ покойниковъ. — А, Филиппъ Ивановичъ! — воскликнула Игнатьевна, увидавъ мщанина:- васъ-то мн и нужно. Семенъ Мартыновичъ приказалъ долго жить, такъ ужъ вы гробикъ-то подешевле по сосдству сдлайте.