Мимо денег
Шрифт:
— Волчок, мы друзья или нет?
— Хотелось бы верить.
— Способен ли ты оказать маленькую товарищескую услугу?
— Сколько угодно. — Через силу Волкодав улыбнулся.
— Надеюсь, ты не расстроишься, если я заберу на вечерок эту кроху?
Ничего смешнее, чем лицо прославленного шоумена, независимого аналитика, «нашего Донахью», в ту минуту, когда у него потянули изо рта любимую соску, Микки давно не видел. На породистой интеллигентной морде, как отражение его же собственного вечного лицедейства, сменилось несколько мгновенных гримас, от первоначального удивления до звериной маски: мое! не смей! — и наконец покорного, вполне христианского смирения. Трихополов и бровью не повел. Чувствовал уморительный трагизм сцены. С удовольствием играл в ней роль. Соответствовал. Сказал удрученно:
— Так надо, Даниил. Для укрепления дружбы.
Волкодав уже собрался с мыслями.
— Хорошо, ты прав.
«В чем же я прав, дурашка
— Но пойми меня тоже, Илья. Тут этика, мораль. Я взял ее из приюта, некоторым образом несу ответственность за нее. Перед своей совестью… Давай для опыта отнесемся к девочке как к человеку. Давай спросим у нее самой. А, Илья?
— Безусловно. Как иначе? — Микки с трудом удержался от смешка. Прекрасная разрядка после трудового дня. Нигде он не чувствовал себя лучше, чем на телевидении, в этом заповеднике интеллектуальных недорослей.
— Кэтлин, — Волкодав обратился к девочке по-отечески строго, — ты все слышала. Выбор за тобой. Подумай хорошенько. Хочешь пойти с этим дядей?
— Еще бы! — радостно воскликнуло невинное дитя, облизнув пухлые губки. — Он такой прикольный! Хоть на край света!
ГЛАВА 4
Пошли в лес по грибы. Опят навалом, греби хоть по ведру у каждого пня, но попадались и осанистые коричневоголовые боровики, и подосиновики на толстых ножках-бревнышках, и тьма маслят на низовых местах, сладких, жирненьких даже на погляд. Крохотные поросятки. Лес, пропахший сыростью от недавних дождей, угрюмый, насупленный, всколыхнул в Сабурове бездну воспоминаний. И некоторые из этих воспоминаний кружили голову дурнее вина.
Смешно сказать, Аня собирала грибы всего второй раз в жизни, а первый — в детстве, на даче в Удельной, куда отец взял ее к какому-то своему приятелю на выходные. Теперь казалось, и не с ней было. В грибах она ничего не смыслила, Сабуров объяснял, какие съедобные, какие нет и как отличить одни от других, чтобы не отравиться. Увлекся, прочитал целую лекцию о грибах. Это необыкновенные растения (или, скорее, живые существа), единственные, пришедшие к нам прямиком из мезозоя, пережившие все земные катаклизмы. Любимое лакомство ящеров, хранившее в своем грибном коде скорбную память о погибели незадачливых едоков. В грибах заключена великая сила и мистическая тайна. Они предмет культового поклонения в Индии и Таиланде, наравне с коровой. Кто не ел гриба, тот никогда не достигнет высот каббалистического знания и никогда не поймет, почему все сущее на земле — бессмертно. Аня слушала внимательно, светясь глазами, как синими ландышами, с паутиной на лбу, с перемазанными в глине руками, с окровавленным брусникой и малиной ртом. Он обтер нежные щеки влажным пуком темного мха. Конечно, не удержался, приник к податливым губам. Аня со вздохом прижалась, пробормотала что-то невнятное. Сабуров вдруг сам почувствовал себя сорванным грибом. Как обычно, потянуло спросить: тебе не противно? — как обычно, не спросил. Да и почему ей должно быть противно? Здесь, в диком лесу, среди кряжистых деревьев, ломких сучьев, ласковых мхов — он вовсе не ощущал возраста. Поступь молодая, мышцы приятно напряжены — сравнялся с природой, которая не ведает бремени лет. Для человеческого существа природа и есть сама вечность.
С появлением Сидоркина, с той блаженной ночи у Ани больше не возникало кошмаров. Кровь переборола лекарственную одурь, молодая психика взяла свое, восстанавливалась не по дням, а по часам. В мгновенном феномене выздоровления для психиатра Сабурова не было ничего нового и неожиданного. Человек бесконечно хрупок, но его способности к регенерации, к восстановлению сил также неисчерпаемы. Убить может насморк, зато любая тяжкая болезнь отступит, если человек в какую-то скверную минуту не убедит себя, что пора умирать, и не даст этой мысли проникнуть в клетки мозга, укрепиться там. Между ними установились отношения, подозрительно напоминавшие что-то такое, чего не бывает на свете, но о чем прекрасно осведомлены сочинители сказок. Четвертую ночь подряд, когда гас свет и Татьяна Павловна, как воровка, выскальзывала за дверь, Аня, оставя на досках пола топочущий, будто ежик, босой следок, подкатывалась к нему под бочок, угревалась, со стоном вытягивалась, и они долгими часами лежали рядышком, болтая о всяких пустяках. Можно сказать, за эти бессонные ночи перетолковали обе свои жизни, но это само по себе еще ничего не значило, если бы не несколько чудных фраз, сорвавшихся с ее губ. К примеру, один раз, когда он поднес спичку к ее сигарете, вырвав из печной тьмы пленительные очертания ее скул, она жалобно взмолилась: «Иван, родненький, не хочу, чтобы это кончалось! — Затаив дыхание, он ждал, и Аня на робком аккорде закончила: — Ох теперь я знаю, как это бывает».
Сабуров предпочитал не сосредотачиваться на подобных душевных всплесках, суеверно проскакивал мимо, но поневоле начал догадываться, что сумасшествие молодой женщины никуда не делось, попросту
Однако минувшей ночью Сабуров, томимый неясным предчувствием, вышел на двор покурить и застал там Сидоркина, сидящего на четвереньках среди грядок. Сперва подумал, что майору приспичило, но оказалось, нет. Увидя на крыльце профессора, Сидоркин поднялся и подошел к нему, улыбчивый, бодрый и энергичный, как и днем. Небо было звездным, и луна повисла над лесом так низко, что можно докинуть шишкой.
— Не спится? — полюбопытствовал Сабуров.
Тут майор и открылся в полной красе. Он и не собирался спать, потому что сон разума порождает чудовищ. А ему достаточно реального монстра, который напал на него в клинике для душевнобольных. С той встречи сон стал для него самым большим испытанием, почти невыносимым, как изощренная пытка. Сидоркин считал, что если глиняный Голем из его сна и натуральный оборотень объединятся, то наверняка застанут его врасплох. Против них двоих он не сдюжит. Учитывая, что отбитые и поломанные внутренности еще как следует не зажили. Каждое лишнее напряжение для него сейчас некстати, даже любовь. Хотя он благодарен Татьяне Павловне за то, что помогает скоротать тягучие ночные часы. Труднее всего перебороть предутреннюю истому, когда природа погружается в забытье и тяготеет к равновесию с человеческой душой. Но Сидоркин и тут исхитрился. Он садится на корточки среди чертополоха, в позе ворона, и если отключается, то шлепается задом на мокрую землю. Ничего, ждать осталось недолго: со дня на день вампир обнаружит их убежище.
— Почему так думаешь?
— Мне думать не надо, я чувствую.
Сабурова насторожила уверенность, с которой он это сказал. Он был далек от мысли, что майор повредился в рассудке, ибо и прежде встречал немало людей, которые общались с потусторонней силой. Не сомневался он и в том, что майор говорит правду. Не блажь помутненной психики привела его на эту дачку, а ярость оскорбленного воинственного духа. Это тоже понятно. Другое дело, что молодой человек, к которому Сабуров испытывал все большую симпатию, не умел правильно оценить свои возможности и, вступив в неравный поединок, неосмотрительно растрачивал энергетический ресурс организма, что как раз грозило внезапным сломом, бегством в подсознание.
— Тебе, Антон, обязательно надо поспать.
— Я же все объяснил, профессор, — удивился Сидоркин. Даже при лунном свете были заметны на бледном лице темные обводы под глазами.
— Да, конечно, я понял… А если вам с Татьяной Павловной спать по очереди?
— Что вы, как можно… Она за день так набегается… И потом… Она после, извиняюсь, оргазма буквально падает в обморок. Часа три ее теперь пушкой не подымешь. Вас не шокируют мои слова?
— Ничуть. Татьяна Павловна — удивительная женщина, я всегда это знал. Столько страдала и вот… Очень рад за вас обоих. Кстати, тебя не обижает, что она принимает тебя за другого?
— Она прекрасно знает, кто я такой. Просто ей так не стыдно. А мне, собственно, какая разница? В каком-то философском смысле все мужчины — это всего лишь один мужчина, и все женщины то же самое. Разве не так?
— Не уверен… Впрочем, я об этом как-то не думал раньше… Все-таки тебе надо поспать. Давай сделаем так. Ты ложись, а я подежурю.
— Неудобно как-то… Иван Савельевич, вы ведь, наверное, догадываетесь, почему он потянулся именно к Берестовой? Какое-то предположение у вас есть?