Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла
Шрифт:
Утром в понедельник — я только что позавтракала — зазвонил телефон. Неохотно оторвавшись от созерцания голубого неба над кроной липы, я вышла в переднюю.
Поначалу я ничего не поняла, но незнакомый мужской голос еще раз повторил все очень четко, внятно и медленно. Я оделась и поехала в травматологическую клинику. Покуда они оперировали Стеллу, я сидела в маленькой приемной для посетителей и ждала. Мне уже сказали, что надежды почти нет, что она едва ли придет в сознание.
Борясь с мучительным оцепенением, я разглядывала узоры на полу.
На тумбочке стояла
— Вам следовало бы проверить сердце у врача, — сказала сестра.
Я громко рассмеялась. Она осуждающе взглянула на меня и воткнула иглу мне в руку.
— Нечего смеяться, — сказала она.
Я испуганно смолкла, до тех пор я не сознавала, что смеюсь. У меня здоровое сердце, очень сильное и здоровое, кому это знать, как не мне. Я поднялась и спросила про Стеллу. Сестра еще ничего не знала, она была от скорой помощи и не имела никакого отношения к операционной.
— Это ваша дочь? — спросила она чуть мягче, явно готовая простить мне неуместный смех.
— Нет, — отвечала я, и она тотчас раскаялась в своей снисходительности.
— А ну, лягте, — сердито приказала она, — и имейте в виду, что все это служит нам во благо, даже если мы этого не сознаем.
Я повиновалась. Сестра, конечно, была права, а если даже и нет, я вряд ли могла бы сейчас сколько-нибудь убедительно возразить ей. Она расстегнула воротник моей блузки. Когда она отвернулась, я снова его застегнула. Это движение вернуло мне силу и выдержку.
— Мне уже лучше, — робко сказала я.
Она недоверчиво на меня посмотрела и ушла, пригрозив, что зайдет меня проведать через несколько минут. Я села и продолжала ждать.
Когда пришел врач, я сразу по его лицу увидела, что Стелла умерла. Ее и на стол-то положили для порядка. Я, собственно, ничего другого не ожидала, зная, какая основательность отличает все поступки Стеллы.
— Вызвать вам такси? — спросил этот высокий незнакомый человек в белом халате. Я кивнула, и он велел одной из сестер позвонить. Еще он сказал, что лучше мне не смотреть на Стеллу, пока я в таком состоянии. Но я настаивала, и, пожав плечами, он проводил меня к ней.
Трудно, невозможно было поверить, что этот чужой, белый сверток и есть та самая Стелла, которая всего лишь два часа назад, живая и здоровая, вышла из моего дома. Я коснулась рукой ее щеки, щека была уже совсем холодная, даже холодней, чем мои пальцы. Тем временем подали такси. Мне вручили Стеллину сумочку, и я уехала домой.
Теперь, собственно, следовало позвонить Рихарду, но неясное чувство стыда удержало меня. Не потому, что я думала, будто его надо щадить, а потому, что считала подлостью по отношению к Стелле говорить о ней с Рихардом.
Три или четыре раза я выходила в переднюю, снимала трубку и клала ее на место. Потом я очутилась у окна без единой мысли в голове, я стояла, курила и невидящими глазами смотрела в сад.
После дождливой недели рассиялся ослепительно ясный день. Капли трепетали на молодой листве, свежий, чистый воздух струился в окно.
Стеллы нет — и я испытывала великое облегчение. Мне уже никогда не придется ломать голову над тем, что бы ей сказать. Я уже никогда не увижу ее бледное, искаженное болью лицо. Стеллы нет — и я могла возвратиться в свою прежнюю жизнь с Вольфгангом, садом и привычным, каждодневным порядком. Облегчение было столь велико, что я тихонько засмеялась.
К обеду вернулся Вольфганг. Я рассказала ему, что случилось, и он спросил с полной — как мне показалось — невозмутимостью:
— А папа уже знает? — После чего вышел в переднюю и позвонил Рихарду. Я слышала, как он говорит:
— Папа, Стелла умерла. Конечно, останусь дома. Постарайся прийти пораньше. В травматологической. Да. Хорошо.
Вдруг меня начал бить озноб: тот, кто говорил сейчас по телефону, был не моим сыном, не тем, кого я, прижав к груди, таскала под бомбами в подвал, а чужим, озлобленным человеком, вполне взрослым, холодным, не знающим сострадания.
Я слышала, как он прошел на кухню и загремел чайной посудой. Когда он принес горячий чай, я покорно выпила. Мне хотелось отставить чашку, прижать к себе Вольфганга и наконец-то заплакать, но я стыдилась того нового Вольфганга, который сидел рядом, — он был такой подтянутый, суровый и не глядел на меня. Лишь когда он, укрыв меня одеялом, вышел из комнаты, я повернулась лицом к стене и заплакала. Я оплакивала Вольфганга, Стеллу, Рихарда, себя, и мне казалось, что я уже никогда не перестану плакать. Щеки у меня были мокрые, руки тоже, и во рту я чувствовала соленый вкус слез. Лишь постепенно я утомилась и ощутила в груди спокойствие и пустоту.
Рихард пришел под вечер. Он уже побывал в клинике и все уладил с главным врачом — тот оказался его хорошим знакомом. Я не спросила, видел ли он Стеллу, скорей всего — нет. Первый раз в жизни я обрадовалась, что мне не придется больше оставаться наедине с Вольфгангом. Кстати, едва появился Рихард, Вольфганг исчез — пошел за Анеттой, которую днем отправил к бабушке.
Рихард подсел ко мне и дал мне сигарету. Я видела, что он сердит на Стеллу за глупое поведение. Всегда она делала то, что он ей приказывал, а теперь, когда он не без оснований полагал, будто все улажено наилучшим образом, она вдруг выкинула такой номер.
— Несчастный случай, — сказал он. — Мне совершенно ясно, что это несчастный случай.
Я только кивнула, но не ответила. Тепло его руки проникало сквозь платье, наполняло меня миром и покоем. Мой разум знал, кто такой Рихард, но мое жалкое, слабое тело жадно впитывало и тепло и покой, исходившие от Рихарда.
Незаметно для себя я заснула.
На другой день я занялась обычными делами. После похорон и поспешного отъезда Луизы выпадали такие часы, когда мне казалось, будто я знать не знала никакой Стеллы. Луиза забрала ее вещи, комната для гостей пустовала, кровать была застлана свежим бельем. Там не осталось ничего, что могло бы напомнить о Стелле.