Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла
Шрифт:
А если она оказывается поблизости, Лукингер шепчет ей: «Знаю, знаю, Кати, да я хочу полюбоваться, как ты краснеешь». — И смотрит на нее томно. Если рядом народ и может подслушать, как он с ней любезничает, он тут же отвечает: «Ну, тогда, стало быть, кусочек корейки». Не успеет она ему принести заказанное, как он шепчет: «В любимчиках я, должно быть, у тебя хожу, смотри-ка, целый окорок мне приволокла! Придется уж мне тебя отблагодарить, да не знаю как».
Конечно, всерьез этого Лукингера принимать не стоит, а все-таки приятно, особенно когда подумаешь
А этот Лукингер еще и другие подходцы знает. Сперва-то она только смеялась и не верила, когда он ей говорил, что нынче она особенно хороша. И не лень ему: скажет да при этом всегда так искоса снизу поглядывает.
От Ферди никогда ничего такого не услышишь. Если она уж очень постарается, он только буркнет: «Ты у меня молодчина!» Подумаешь, «молодчина»! Будто это так уж важно. И говорит-то он это не потому, что она строго себя блюдет, а потому, что на работе старается. Бережливость да старательность, больше ему ничего не нужно.
Когда никто его не слышит, Лукингер вдруг возьмет да скажет ей: «А из тебя бы шикарная дама вышла. Принарядить бы тебя по-городскому — все бы оборачиваться стали».
Насчет принарядиться Ферди ничего и слышать не хочет: «Нечего на тряпки тратиться! — только и знает он ворчать. — Крыша над головой нам нужна, она немалых денег стоит».
А разве она тратится на тряпки? Бог ты мой, две какие-то юбки! Маленькая картонка и та пустая стоит. Разве он имеет понятие о том, чего девушке на выданье надо?
Лукингер — вот тот нашептывает ей: «Юбочку в обтяжку, чтоб вся фигурка играла. И штанишки с кружевами. И туфельки на высоких каблуках! Это было бы дело!» И еще прищелкнет языком.
Лукингер прекрасно знает, что Катарина и Фердинанд Лойбенедер помолвлены. Но он редко когда говорит об этом. Да и то так, что его и не поймешь, право.
«Замуж надо выходить, конечно, за человека старательного и бережливого, — бывало, скажет он. — Но жизнь ведь тоже знать надо. А это совсем не одно и то же».
Ферди высказывается гораздо ясней, когда речь заходит о Лукингере:
— Этот только и умеет, что пыль в глаза пускать! Он скорей с голоду подохнет, чем работать пойдет.
— Но он же торговлей промышляет, — пытается выгородить Лукингера Катарина, — и что ты к нему придираешься?
— Торговлей, говоришь? А чем он торгует, хотел бы я знать?
— И он всегда аккуратно платит за себя, чего о других нельзя сказать, — возражает ему девушка.
Намек этот относится к товарищам Фердинанда по работе, к тем, кто ночлежничает в этом трактире, и у него уже готов ответ:
— Ясно, сперва они Лукингеру все проигрывают, а потом им за вино платить нечем.
— Не садились бы играть, раз не умеют, — продолжает Катарина защищать гостя, который ее балует комплиментами.
— Об игре ты бы лучше не говорила, — ставит Фердинанд Катарину на место. — В картах ты все равно ничего не смыслишь. Этого никто не переиграет,
— Но ты-то ему никогда не проигрываешь? — сердито вставляет Катарина.
— Еще бы! — самодовольно ухмыляясь, отвечает Фердинанд. — Это потому, что я пассую, даже когда у меня все козыри на руках. Я-то знаю что к чему, меня они не обведут.
— Это верно, — парирует Катарина. — Тебя никто не обведет, особливо когда дело идет о деньгах.
Однако, по правде сказать, Фердинанд не так уж уверен в своем превосходстве над Лукингером, как он это сейчас пытается изобразить. В пристройке, где он ночует, порой заходит разговор об этом Лукингере. Все его знают: и завзятые игроки, и те, что из-под полы торгуют всяким сомнительным товаром, и те, что ночами шатаются по темным улочкам. Лукингер всюду поспевает, везде верховодит. Видели его с богато одетыми женщинами и в компании людей, которые быстро разбогатели, но и в компании таких, о которых все знают — подонки.
А один из ночлежников, тот, что уже лет шесть в этой пристройке ночует и никак оттуда не съедет — должно быть, уже в привычку вошла такая цыганская жизнь, — сказал однажды о Лукингере:
«Он знает, какими кривыми путями люди после войны деньги добывали. Сам, так сказать, видел, как люди вверх поднимались. А когда много про все эти вещи знаешь, тоже можно прокормиться».
Но больше всего тревожат Фердинанда рассказы о победах Лукингера над женщинами. Но разве он может сказать Катарине об этом? Или предостеречь ее? Еще не хватало! Ей-то он никогда не покажет, что она имеет над ним власть и что он боится потерять ее!
Чем, собственно, господин Лукингер живет — этого Катарина, трактирная судомойка и служанка, и, правда, не знала. Одет он был всегда хорошо, разве что чересчур уж по самой последней моде, а это мало подходило к такому пригородному заведению, в каком служила Кати. Некоторые посетители обращались к Лукингеру со сдержанной и даже чуть боязливой вежливостью, хотя за глаза обзывали его «мануфактурщиком» или просто «кобелем».
Торговлей он промышлял, это было точно известно, и к ярмарке, что устраивалась весной и осенью на берегу Дуная, снабжал многих балаганщиков мануфактурой. Он и раньше был связан с торговлей текстильным товаром. Даже учился этому делу. А потом бросил, потому что, как однажды обмолвился, на этом и гульдена не заработаешь.
Ну а так как толк в мануфактуре он знал, у него всегда на руках имелся отрез-другой для продажи.
— А это тоже кое-что дает, — добавлял он ухмыляясь.
Поговаривали, будто у него был ход к контрабандному товару, который, несмотря на самый строгий контроль, всевозможными путями, в том числе и по Дунаю, попадал в страну. Но о подобных возможностях Катарина Китцбергер даже не подозревала. Она только чувствовала, что молодой человек, как говорится, «положил на нее глаз», частенько думала о нем, а Фердинанду старалась виду не подавать.