Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)

Манн Генрих

– Тяжелых событий?
– спросил кто-то, и все пожали плечами. Но Мортейль, не сводивший глаз с затылка леди Олимпии, который спокойно поднимался и опускался под сетью черных кружев, быстро решившись, подошел к покинутой.

– Вас не удивляет, - сказал он, - что мы встречаемся здесь? На днях мы расстались в довольно плохом настроении, мы, кажется, даже поссорились...

– И расторгли свою помолвку, - докончила Клелия.

– Очевидно, нам обоим стала ясна необходимость этого.

– Несомненно. Таким... буржуазным требованиям, какие вы предъявляете к своей жене, я не чувствую себя а силах удовлетворить.

– Буржуазным! Бога ради! Я считаю

себя, напротив, очень передовым. Поверьте, что меня нисколько не волновало бы, если бы моя жена изменяла мне. Я того мнения, что надо, возложить на женщину немного больше ответственности за ее поступки. Позор ее поведения должен падать не на мужа, а на нее самое.

– Ах, это интересно.

Она думала: "И необыкновенно удобно".

– Ну, вывод из всего этого, - сказала она, - тот, что мы не подходим друг к другу.

"Мы отлично подходим, - думала она, - и он будет моим мужем".

– Наоборот, я готов думать...
– начал он. Он размышлял, разочарованный и встревоженный: "Леди Олимпия позволяет себе просто-напросто не замечать меня - тогда как я еще почти ощущаю ее объятия. А эта девочка держит себя так, как будто даже не вышла бы за меня замуж. Неужели я стал прокаженным?" Он заметил: - Но по совести говоря, я не знаю, что мы можем иметь друг против друга.

– Совсем недавно мы знали это, - утверждала она.
– Утешим теперь немножко бедную, великую Проперцию.

– Благодарю, - ответил Мортейль, и они расстались с холодной улыбкой.

Клелия подошла к Проперции. Она сидела у камина, между позолоченными фигурами, выступавшими из мрачного свода. Ее вытянутые руки покоились на плечах Вулкана и Афродиты. Маленькая голова с копной черных волос была вытянута вперед на неподвижной шее. Губы были сурово сжаты, углы рта опустились. Клелии она показалась страшной и прекрасной со своими большими, черными, целомудренными, как у животных, глазами на белом лице. Она стала на колени на скамеечке у ног скульпторши и прильнула к ней, белокурая и воздушная. Зибелинд смотрел на нее и думал: "Какая удачная картина! Прелестная язычница с великолепным узлом волос на затылке, обхватившая колени богини судьбы!.. Теперь она будет стараться умилостивить Проперцию, не из хитрости, а потому, что в эту минуту действительно любит ее. Эта маленькая Клелия чувствует, что всем непременно хочется считать ее чем-то милым и добрым, - и поэтому она почти становится такой в действительности. Она греется на солнце восхищения любующихся ею глаз и наслаждается собственной прелестью и добротой больше, чем все остальные. Самовлюбленная кошечка! И не имеешь даже удовлетворения ненавидеть ее. Она слишком мила и слишком хрупка".

Клелия просила:

– Великая, прекрасная синьора Проперция, не верьте, что я ваша соперница. Не правда ли, вы не верите этому?

Проперция обратила к девушке невидящие, мрачные глаза и молчала.

– Я порвала с Морисом, - сказала Клелия.
– Вы знаете это. Мы совсем не подходим друг к другу. И потом меня мучит, что вы его любите и что вы несчастны. Когда я стала его невестой, я этого совершенно не знала.

Зибелинд навострил уши.

"Какой сладкий голосок, - думал он.
– Она гладит руки великой женщины и целует их. Тот, кто сказал бы ей теперь, что она твердо решила выйти замуж за Мортейля, прямо-таки поразил бы ее".

– О, я никогда не согласилась бы, - уверяла Клелия, - пройти к своему счастью через ваше горе. Возьмите его себе, если вы любите его, прекрасная синьора Проперция... Я расскажу вам историю, которая вам наверно понравится. Послушайте только, в ней говорится об одном из

моих предков, Бенедетто Долан. Он был тринитарий, он разбивал цепи рабов. Но однажды он привез с собой из Берберии рабыню, цепей которой он не мог снять, потому что сам запутался в них. Как он любил ее! Он думал, как вы, синьора Проперция: видеться как можно больше и просто любить друг друга... В одном из залов нашего дворца на Большом канале он заперся с ней и не расставался с ней больше никогда. Там был высокий, чудесно разукрашенный пьедестал, на который она должна была становиться совершенно нагая, как статуя; дивно вычеканенная серебряная чаша, в которую она должна была ложиться, совершенно нагая, подобно жемчужине; и украшенный прекрасными изваяниями мраморный саркофаг, на котором она должна была лежать распростертая, совершенно нагая, точно мертвая.

"Когда она стояла на высоком пьедестале, ее голова с длинными-длинными волосами доходила до дивной оконной ниши, которая находится в стене нашего дворца и от которой он получил свое имя: Dolan della Finestra. Таким образом, ее видели с улицы, из бокового переулка, который находится возле нашего дома. И каждый раз там собирался народ и требовал, чтобы прекрасную рабыню вывели и показали ему. Рыцарь отказывал. Но так как в народе распространился слух, что она сверхчеловечески прекрасна, Венеции грозило восстание, и синьория послала депутатов к Бенедетто Долан: он должен вывести свою рабыню. Он поклонился и повиновался. Он понес ее в свою гондолу: не на высоком пьедестале, на котором она стояла совершенно нагая, как статуя, и не в серебряной чаше, в которой она отдыхала совершенно нагая, подобно жемчужине, - но на мраморном саркофаге, на котором она лежала совершенно нагая, точно мертвая. Так ехала она - рыцарь в своих доспехах в головах у нее - по Большому каналу. Но когда они причалили к Пиаццетте, у которой ждал весь народ, тогда весь народ увидел, что из ее сердца выступила красная капля.

Проперция плакала. Клелия вздохнула в блаженной, сладкой печали, - так объяснил себе это Зибелинд, - очень гордая тем, что ей удалось своими легкими, нежными прикосновениями, словечками и поцелуями повергнуть эту женщину-колосса в такое волнение, что она уронила две слезинки.

* * *

Между тем герцогиня говорила Мортейлю:

– Посмотрите на Проперцию. Вы избегаете делать это, вы прекрасно знаете: эта полная отчаяния поза, это окаменелое молчание, эти слезы - все это по вашей вине. По крайней мере, вам приписывают вину.

– Я готов взять ее на себя. Самое худшее - это то...

– ...что гигантская страсть Проперции совершенно не соответствует вашей особе.

Он вздрогнул. Она продолжала:

– Я не хочу сказать ничего обидного. Видишь вас рядом с этой женщиной и спрашиваешь себя: как мог этот утонченный молодой человек стать объектом таких тяжеловесных чувств. Под их тяжестью он имеет такой странный вид.

– Странный? Говорите прямо! Смешной, хотели вы сказать. Меня находят смешным!

Его горе прорвалось. Она возразила:

– Я не отрицаю этого. Но говорят, что вы могли бы изменить это. Находят, что вы должны были бы немножко приласкать бедняжку, тем более что, по мнению многих, это не было бы вам трудно.

– Это мнение многих. Им легко говорить. С меня довольно этой женщины. Вы не знаете, герцогиня, целые годы я занимал при ней положение, похожее на положение импрессарио. И при этом...

Он даже покраснел от негодования. Вдруг он закусил губы. "Я чуть не проговорился, - подумал он, - что никогда не обладал ею! Какое счастье, что я вовремя остановился". Он пожал плечами.