Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
– Она старше меня, эта добрая Проперция. Красавицей она не была никогда.
– Сегодня вечером мы несколько раз находили ее прекрасной. Гений во всех возрастах прекрасен, когда прорывается наружу.
– Ах, какая красивая мысль! В самом деле, эта женщина гениальна! То, что она сказала прежде: "Как можно больше видеться и т.д.", было, в сущности, очень ловко выражено. Впрочем, это изложение в призе одного стихотворения Мюссе. Но очень ловко выражено.
Герцогиня подумала:
"Неужели этот человек состоит исключительно из литературного тщеславия?"
Она
– Вы, кажется, написали пьесу?
– Ее ставили в Петербурге, в присутствии высокопоставленных особ.
– Каково же ее содержание?
– Эта пьеса была этюдом об абсолютной страсти в женской душе - страсти, которая не допускает компромиссов, словом, такой, какой в действительности не бывает. Я беспощадно анализировал ее и обставил скептически наблюдающими характерами, как рефлекторами. Это было очень забавно.
– Могу себе представить. Пришлите мне книгу.
Он поклонился, растаяв и бледно просияв.
– А что касается Проперции, - заметила на прощанье герцогиня, - то теперь вы это знаете: ее преувеличенные чувства вредят вам. Смягчите их. Настройте ее мирнее и счастливее, это в вашей власти. Тогда в вас не будут больше находить ничего особенного.
Она подозвала к себе Клелию. Мортейль подумал: "Я плюю на Клелию и Олимпию, пусть они видят это". Он подошел к Проперции, Она тотчас же встала, мертвенно бледная. Они пошли рядом к двери в зал Венеры. Низкое отверстие этой двери было окаймлено широкой мраморной полосой с вставками из эмали. Там Сибилла плела венок из зеленых змей. Молочно-белые ступени вели к золотому ландшафту. Орфей, нагой, играл под фиговым деревом; в высокой траве перед ним стояли единорог, лев и серна. По сияющей синеве мчался Фаэтон в колеснице, запряженной дико ржущими конями. Между свитками и статуэтками на золотом стуле сидела герцогиня Асси в греческих одеждах.
– Послушайте, моя дорогая, - сказал он, - между нами произошло досадное недоразумение. Надеюсь, что вы не сердитесь на меня за эту историю.
– Нет, Морис, я только страдаю и хотела бы умереть.
– О, о, какие громкие слова! Так легко не умирают. Впрочем, признаюсь, я тоже чувствую себя не особенно хорошо. Вы сами, наверно, заметили, что в начале вечера я был бледен, как полотно. Я едва решился подойти к вам.
– Вы бледны, Морис, потому что леди Олимпия здесь и потому что вы еще думаете о наслаждениях с женщиной, которая вас не любит и которую вы не любите.
– Проперция, я уверяю вас, это неприятнее мне, чем вы думаете. Я очень хорошо чувствую, что тогда вечером я потерял что-то, Я прямо-таки несчастен.
Он видел, как она с раздувающимися ноздрями впивала в себя его вежливые уверения в своем горе. В ней ожила надежда.
– Мы как раз так великолепно объяснились друг с другом, - продолжал Мортейль.
– Мы решили, наконец, покинуть так называемый искусственный сад, где все - стекло, свинец, железо, где все негодно к употреблению. Мы хотели встретиться там, где пахнет землею, и раз в жизни броситься в траву, где нас будет жечь настоящая крапива, и к нашим губам прильнет теплая земляника.
– Ты веришь в это, Морис? Ты хочешь этого? И ты пошел за первой бессердечной искусительницей, которая поманила тебя!
– Не говорите больше об этом, моя дорогая, мне это очень неприятно. В свое извинение я могу сказать только одно: леди Олимпия - вихрь, разгоняющий два корабля. Что можно сделать с вихрем? К тому же я сделал бы себя смешным, если бы отказал ей в том, что она просила. Вы должны понять это... А теперь подадим опять друг другу руки.
– И покинем искусственный сад?
– Мы засыплем его, моя дорогая, засыплем. С меня довольно его.
Она схватила его руку.
– Мой Морис, я счастлива.
– Просто любить друг друга. Видеться, как можно больше... Вы очень хорошо сказали это. Это именно в моем вкусе. Пылкие авантюристки и бесчувственные девочки не интересуют меня больше. Мое сердце занято. Не ясно ли это? Что думает об этом моя маленькая Проперция?
– Это было бы слишком прекрасно, Морис, это не может так продолжаться. Я не верю, что это может продолжаться. Разве ты не смеялся с Клелией сегодня вечером? О чем вам было шептаться?
– Но, моя дорогая, если бы ты была спокойна, ты бы увидела, что мы холодно шутили друг с другом. Мы сказали друг другу, что решительно не подходим один к другому, и распрощались.
– И это в самом деле кончено? Ты клянешься?
– Разумеется, клянусь. Впрочем, чтобы доставить тебе удовольствие ничего не стоит поговорить с девушкой окончательно... А! Я устрою штуку! Я знаю, что я сделаю.
Их разлучили Сан-Бакко и Зибелинд, собиравшиеся уходить. Долан и Клелия тоже уходили. Проперция шепнула своему возлюбленному:
– Ты поклялся, Морис. Помни это: будь прост и верен и не заглядывай больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно!..
Она стояла, дрожа перед своей собственной угрозой.
Долан тихо сказал ей что-то с повелительным видом. Она ответила:
– Я иду, еще светло, и я хочу работать. Не из-за вас, граф, а потому, что я счастлива!
– Вы идете работать?
– спросил Сан-Бакко, - тогда я осмелюсь попросить вас, синьора Проперция: сделайте нам для зала заседаний палаты статую Победы.
* * *
Мортейль слонялся по комнатам, напевая арию из какой-то оперетки.
– Непременно выкину штуку!
– с гордостью говорил он себе.
– Я еще раз сделаю Клелии предложение. Как это тонко, как ловко. Прекрасный штрих для комедии! Проперция будет восхищаться мною, я приятно поражу ее этим, так как несомненно буду отвергнут, и моя наглость окончательно оттолкнет от меня Клелию. Ах, она может быть довольна мною, эта великая женщина. Я приношу жертвы для нее, совершаю даже житейскую бестактность. При том полувраждебном, легком тоне, который теперь установился между мной и Клелией, новое предложение является чем-то несомненно смешным и безвкусным. Умная девочка сейчас заметит это и даст мне отставку раз навсегда. Что ж! Пусть Проперция получит удовлетворение. Черт возьми, я порядочный человек. Всем остальным я сыт по горло, и это увидят.