Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
Она слушала, оцепенев. Он прибавил:
– Когда я безнадежно желал тебя, я мог создавать картины из моих вожделений; это было заблуждение, что мы должны любить друг друга... Потерпи десять лет: быть может, когда я буду холодно и равнодушно вспоминать о тебе... Но теперь, в этом году, все холсты останутся пустыми. О Венере я не знаю ничего, я вижу только тебя, только тебя. Какое счастье! Смотреть на предметы и не быть вынужденным рисовать их.
Так как она молчала, он спросил:
– Ты понимаешь это?.. О, если бы ты знала, что это за ужас не смотреть ни
Она уже не слушала, она думала о Нино.
"Ах! Он видел ее, видел Венеру - на зеленой площадке, в колышущейся траве. Его отроческий взор влил в мои члены соки всей земли. Если бы я могла изведать все ее сладострастие! Он, может быть, научил бы меня ему? Он так молод... С ним, с ним хотела бы я достигнуть той знойной роскошной страны!"
Она сравнила его с Якобусом. Ее возлюбленный сидел верхом на стуле, ухватившись обеими руками за спинку и уныло и тоскливо прижавшись к ней щекой.
– Я в таком же состоянии, - объявил он, - как тогда в Риме, перед тем, как ты вошла в мою жизнь. Я продал все свои этюды и не мог больше писать... Ты вернула мне их. Но того, что я потерял теперь, ты не вернешь мне обратно.
– Что же это?
– Моя невинность... Да, сударыня. Вы, вероятно, думаете, что я уже любил до вас? Но вы ведь знаете, душа в парке была моей единственной любовью. Когда я пришел к вам, я был еще совершенно невинен, был ребенком, которого вы погубили.
– Очень жалею, - презрительно сказала она, отворачиваясь.
Его пожирающие взгляды блуждали по ее фигуре. Она сидела выпрямившись на темно-красном диване. Под мышкой у нее блестела свернутая шелковая подушка; обнаженная рука с упругими формами и голубыми жилками была изогнута. Одежда держалась только на одной пряжке на плече; она торжественно открывала бюст. Красные кончики грудей склонялись, дыша, и дыша отвечало им сверкающее углубление над животом. Скрещенные ноги вытягивались под дрожащей тканью. На выпуклой синеве открытого окна вырисовывался на гордо поднятой шее светлый профиль, полный страстного величия. В голове Якобуса все сильнее звучали слова:
– Горящая в лихорадке статуя императрицы!
Он вскочил, в мгновение ока изменившийся, помолодевший, в одно и то же время дерзкий и вкрадчивый.
– Разумеется, все это были глупости и слабость. Что это было бы за великое" творение, если бы оно не делало нас на мгновения очень маленькими, не пугало нас недосягаемостью своей безумной высоты? Этот страх моментами заставляет нас тосковать по бездумным подражаниям действительности. Это творение - ты, ты, единственная, нежданная! Надо только верить в тебя - и в себя! Я могу сделать очень много, больше всех остальных... И я могу молиться на тебя.
Он лежал перед ней, прижавшись губами к ее коленям.
* * *
Но его рисовальные принадлежности исчезли из спальни. Они никогда не говорили больше о Венере. Она только парила над их объятиями, грозная, немая и неумолимая, - могучая пожирательница людей, - и делала их мрачнее и ожесточеннее.
Однажды он не пришел к ней и известил ее, что работает. Неделю спустя он пригласил ее к себе: "Я покажу ее тебе"...
Когда она вошла, он разбитый и весь поблекший лежал на кушетке.
– Вчера она стояла там, совершенно законченная, - сказал он, указывая на пустой мольберт.
Ей стало душно. В страхе она протянула к нему руки, точно из-под нее ускользала почва.
– Ты не должен больше мучить себя. В один прекрасный день она появится сама собой.
– Откуда ты знаешь?
– Наша любовь не может быть бесплодной. Ведь мы слишком велики: верь этому... Предстоят жаркие дни. Поедем со мной по морю, в моей яхте. Хочешь, завтра?
Но в лиловой хрустальной дали он разочаровал ее еще безнадежнее. Море и небо захватили ее. Все ее существо стремилось навстречу сияющим богам, протягивавшим к ней из света и воды могучие руки. Возвращаясь к единственному спутнику своего безграничного одиночества, она заставала его хмурым, измученным, несчастным. Она увлекала его в каюту, в полумрак.
– Я не отпущу тебя, несмотря ни на что. Ты должен любить меня. На тебе долг передо мной!
Он желчно сказал:
– Страсть к тебе уже научила меня ненавидеть мое искусство: разве этого недостаточно? И я чувствую только бешеное желание насиловать тебя, - но не любовь. Любовь и искусство - все к черту!
Она закрыла ему рот рукой. Они бросились друг на друга, бледные, с закрытыми глазами, изнывая от страсти и желания причинить боль друг другу.
Когда они опять вышли на сушу, они вдруг стали чужими. Они недоверчиво оглядывали друг друга, им нечего было друг другу сказать. Каждый испытывал потребность уединиться, избавиться от другого и, забившись в тень, ждать только одного. Они не говорили даже самим себе, чего. Но они видели это один на другом. Они стояли там, где видела их Клелия. Юная сибилла со старческими чертами у своего камина предсказала разочарованной любви ее последнее желание, которое прочла в извивах горящего дерева: желание смерти.
* * *
Жажда удовлетворения все снова гнала их друг к другу. Герцогиня искала средства преодолеть самое себя и порвать с ним. Она вспомнила о его жене; с той первой ночи, когда она сидела и рыдала за решеткой сада, на лагуне, Беттина исчезла.
– Где она?
– Спроси доктора Джианини.
От врача она с трудом добилась признания, что фрау Гальм находится в лечебнице для умалишенных. Она была вне себя и потребовала, чтобы он немедленно поехал вместе с ней за несчастной.
– Куда же ее поместить, ваша светлость?
– Мне все равно. Хотя бы в Кастельфранко. О, она никому не принесет вреда. Я распоряжусь, чтобы за ней был уход.
Не успели Беттину усадить в гондолу, как она принялась болтать с подергивающимся лицом:
– Слава! Слава! Творение появилось на свет! Оно готово, не правда ли?.. Нет? Вы не отвечаете?.. Ах, я знаю и без того, что все было напрасно. Если бы творение появилось, это было бы сейчас видно. Мир выглядел бы иначе. На всех лицах можно было бы прочесть: оно явилось!..