Министр и смерть
Шрифт:
— Ну конечно! Старуха ничего не слышала, она не услышала бы даже шум проходящего от нее в пяти метрах курьерского поезда. Когда я пришел, она сидела в саду и собирала крыжовник, меня удивляет, как нас не слышал весь округ, пока мы не ушли в дом. Кажется, мне удалось убедить в этом даже полицию.
Дома на лужайке газона нас поджидал Стеллан Линден.
В белом пиджаке, надетом поверх черной рубашки, он походил на негатив собственного снимка. Художник вышагивал взад и вперед среди играющих в крокет малышей и еще издали, завидев нас на садовой дорожке, поздоровался и спросил, знаем ли мы, что происходит с Барбру?
— Они посадили ее под замок и никого к ней не пускают, даже меня! Чем они там, собственно, занимаются? Хотят ее расколоть? Под таким давлением она, в конце концов, признается в чем угодно, лишь бы они от нее отстали.
Я попробовал успокоить его, но безрезультатно.
— Нет, я понимаю, полиция подозревает, что это мы с Барбру вместе ухлопали старуху, чтобы заполучить ее денежки. Но тогда, почему бы нам не обеспечить друг другу алиби? На весь вечер убийства? Разве вам не кажется это странным? Каждый из нас сказал, что сидел дома один. Нет, в дальновидности наших полицейских не заподозришь. Они слишком тупы, чтобы рассуждать здраво, как подобает полицейским!
Не обращая внимания на протестующие крики малышей, он пнул носком ботинка крокетный шар.
— Никак не могу понять, почему из-за этой старухи поднято столько шума? Она была больна и все равно бы умерла. Только на несколько месяцев позже. К тому же это была настоящая ведьма! Вы бы только посмотрели, как она обращалась с Барбру! Как с девочкой! Дружи с тем, не дружи с этим! И она не позволяла ей взглянуть на письма и рукописи своего старика, хотя Барбру они были нужны для работы. Да, да, я не раз говорил ей, чтобы она воспользовалась своим ключом, пошла туда и забрала бумаги. В конце концов, она так и сделала, но при этом так перепугалась, что не посмела в доме старухи даже повернуться. Поэтому в четверг мне пришлось пойти туда вместе с ней самому, и, представьте себе, что сделала старая карга? Она заперла бумаги в сейф, справиться с которым можно только при помощи динамита!
В этот момент нога художника застряла в крокетной арке, и он упал усами вперед на газон. Проклиная все на свете, он поднялся, брезгливо отказался от стакана апельсинового сока, любезно предложенного ему Министром и, прихрамывая, исчез на тропинке, ведущей к шоссе.
Я посмотрел ему вслед и подумал: куда вдруг делось твое олимпийское спокойствие?
После обеда Министр сел в автомобиль и уехал в Которп — бог знает, где это находится, — на деревенские танцы.
В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Министр и раньше любил старомодные развлечения: особенную слабость он имел к деревенским некоронованным королям гармошки.
Я уже лег спать, когда зазвонил телефон. Я поднял трубку: звонил Министр, голос его звучал на фоне топота множества ног и музыкального тра-та-та и тра-ля-ля-ля.
Министр забыл дома ключи от входной двери и просил, чтобы мы оставили их под плоским камнем слева от нижней ступеньки порога. Еще он напомнил, чтобы мы не забыли вынуть ключ из замочной скважины.
К моменту, когда он закончил свои наставления, я вдруг осознал, что голос его звучит напряженно и озабоченно.
— Я еду сейчас домой и буду самое позднее через час. Ложитесь и не ждите меня! Я... я, кажется, знаю теперь, кто убил Беату и Еву. Это ужасно, трагично и абсолютно невероятно. Но, скорее всего, так оно и есть, — голос понизился до шепота. — Неожиданно, когда я танцевал, я вдруг понял, куда делась настольная салфетка Беаты, и сейчас я, кажется, догадался, из-за чего сгорела уборная. Остается только... Как, неужели и ты здесь? Что ты здесь делаешь?
Очевидно, в толпе танцоров Министр увидел знакомого. Он говорил мимо трубки, и, кроме шума, я не слышал ничего.
Тут телефонная связь оборвалась.
Стрелки часов показывали два ночи. Я проснулся. Мне требовалось сходить в туалет. Со мной это случается нередко, и говорить тут особенно не о чем. Включаешь свет, всовываешь ноги в шлепанцы и бредешь с полузакрытыми глазами в туалетную комнату. Иное дело на Линдо. Здесь одеваешься полностью, включая теплое белье, выходишь из дому и бредешь дальше по наитию, разыскивая деревянное строение, где остаешься один на один с ночью.
Я спустился по лестнице.
Министр еще не вернулся домой. Из замочной скважины не торчал ключ. Или он вынул его оттуда, придя домой и заперев дверь?
Сделав по садовой дорожке несколько шагов, я услышал шум. А, это опять расшумелся ветер! Ветер шелестел в плотной листве вишневых деревьев, а позади них волны мерно накатывались на берег и причал.
Неужели я заблудился? Я шел по колено в густой траве. Где дорожка? Я повел лучом фонарика по земле. Ага, вот она! Но что это за звук? Прямо впереди. Стук, стук, стук! Словно кто-то стучал в садовый стульчик. Нет, звук доносится сверху с вишневого дерева. Тихий, неритмичный, абсолютно незнакомый мне звук. Может, это стучит ветка своим сломанным концом о ствол дерева? Я посветил фонариком наверх. Лишь неясное шевеление листвы и ветвей. Но вот там, наверху, мелькнуло что-то еще — что-то другое. Луч света скользнул дальше, задержался на каком-то предмете, погас.
Там что-то висело, что-то отвратительно вялое и бесформенное... Я потряс фонарик, он мигнул и погас окончательно.
Но и краткого мига было достаточно, чтобы увидеть и убедиться.
Нелепая клетчатая кепка сползала с головы, или, может быть, была напялена на лицо: козырек ее упирался в куртку-ветровку, которую трепал и терзал ветер. Голова наклонилась набок, словно она в ужасе взирала на уходящую вверх веревку, поднимавшуюся от горла вертикально в темно-зеленую листву.
Министр вернулся домой. Теперь он был дома. Может, он даже разгадал загадку и нашел убийцу.
Но убийца перехитрил его.
— «...я, кажется, знаю, кто убил Беату и Еву... Это ужасно, трагично и абсолютно невероятно... Как, неужели и ты здесь? Что ты здесь делаешь?..»
Больше он не заговорит и никого не разоблачит. Свисая с петлей на глее со своего собственного вишневого дерева.
«А этот стук — это... это стучат туфли о ствол дерева», — подумал я, на меня навалился ужас, пустота, и я упал на самое дно глубокого черного колодца.
Первое, что я услышал, когда очнулся, был голос сестры:
— Прежде, чем тащить его на лучший в доме диван, следовало снять туфли. А еще лучше — купить новый чехол!
Первое, что я увидел, было склонившееся надо мной, озабоченное, но, как всегда, румяное и живое лицо Министра.
— Он пришел в себя! — крикнул он. — Как ты себя чувствуешь? Хочешь коньяку? И что, Христа ради, тебе понадобилось так поздно ночью в саду? Я слышал, как ты сошел вниз по лестнице, и очень недоумевал, отчего ты не возвращаешься? Рядом с тобой в траве лежал карманный фонарик. Он сгорел.