Минск 2200. Принцип подобия
Шрифт:
— Кажется… все, — прокашлял Целест. Алебастровая крошка царапала полузажившую рану лица. Он пытался закрыть рукавом, волосами — без особого успеха.
— Да. Получилось.
Декстра уже взбиралась по остаткам стены. Чистой дороги никто не обещал, верно? Несколько валунов, обломков и груды мусора они уже преодолели однажды, второй раз — всегда легче.
Авис отставал. Он залез на самый крупный обломок, озирался по сторонам, как никогда смахивая на всклокоченную больную птицу. Рони остановился возле него.
— Пойдем.
— Я
— Ты его не найдешь. — Рони обвел взглядом просторное шоссе между когда-то уютных богатых домиков. Слоем в два-три пальца лежал пепел — на щербатом асфальте, на развалинах, нельзя было ступить, чтобы ступня не провалилась по голень. А огонь почти затих.
— Сколько… их было?
— Мы никогда не узнаем. Идем. — И Рони потянул Ависа за рукав. Тот довольно ловко спрыгнул с «наблюдательного поста», но при каждом шаге ежился. Целест обернулся пару раз.
— Ты его не найдешь, — повторил он вслед за Рони, — даже если наступишь.
Сказал — и устыдился.
— Извини.
Авис промолчал. Встряхнулся и поторопился вперед, обгоняя даже Декстру.
«Я не хотел, правда». — Целест неловко пожал плечами. Мистик отзеркалил его жест:
«Неважно».
Пепел обжигал. Вулканов никто из них отродясь не видел (может быть, Декстра — Глава воинов не распространялась о своей биографии), но сейчас образ уснувшего вулкана преследовал вместе с ядреной вонью. Извержение закончилось, мир погребен — прах к праху, пепел к пеплу. Целесту опять вспоминались какие-то древние тексты про небесный огонь с последствиями, и он отгонял обрывки вместе «вулканы обычно просыпаются».
Декстра и Авис опередили их шагов на двадцать. Целест осматривался, пытаясь узнать среди гари и нежилых остовов некогда зеленый и чистый район.
«Странно так. Растения. Цветы, деревья… они-то куда делись?»
Пусто, голо. Развороченные ямы, изредка — мертвый серый ствол дерева, вишни или яблони, с непристойно задранными корнями, похожими на юбку мертвой шлюхи.
«Деревья-то в чем провинились? Или правда — Амбивалент враг всего живого… но это же Вербена». — Целест приглушенно всхлипнул. Рони замер рядом: чего?
— Ничего, — полувслух, губами.
«Смотри, — приказывал себе Целест. — На пепел, прах и разруху. Так надо. Иначе…»
Он не договаривал даже мысленно: иначе не получится совершить то, на что уже решился. И выйдет — Тао принес себя в жертву зря, а они еще даже не добрались до цели…
«Поэтому — смотри».
Вывороченные ограды — прихотливая вязь заржавела и напоминала связки дохлых червей. Обломки раскидало по улицам, словно капризный ребенок разбросал игрушки. Выжженные сады, вытоптанные под корень, словно и впрямь рабочие пчелиной матки-Вербены с отстраненной методичностью уничтожали все живое. Зачем? Вербена любила цветы. Вербена любила свежие яблоки
…И та же тишина, что была за стеной, прервалась криками и грохотом и осела позади черным снегом.
Финал любого крика — молчание.
«Как ты думаешь? — обратился Целест к Рони. — Тао их всех перебил? Или часть затаилась?»
«Второе, — немедленно ответил тот. Рони не привык лгать. И не умел. — А еще она по-прежнему позволяет нам… действовать».
Целеста передернуло.
Позволяет — игра в кошки-мышки, ставка — горелая плоть и взрывчатка вместо клеточной жидкости. Тао переродил себя в живую бомбу, а Вербена… позволила?
Наблюдала мириадами лопающийхся в огне глаз, и улыбалась смущенной улыбкой подростка, и конечно же танцевала под песенку собственного сочинения. Ее «пчелы» — однодневки, они надоели, или ей было интересно посмотреть, как ведут себя сотни умирающих рабов.
Амбивалент — враг, говорил дешифратор. В той, кто позволяет теперь, — ничего от Вербены.
Амбивалент.
«Правильно. Ты должен возненавидеть ее». — И Целест так и не понял, была это его мысль или вложенная извне — Рони или Ависом.
— Мы на месте.
Резиденция Альена отличалась от развалин и обломков, как бриллиант от подсолнечной шелухи. Высокий кованый забор возвышался нетронутым, на воротах тускло поблескивал бронзовый герб, а из сада веяло прохладой — лиственной, терпковатой, со смесью цветочных и фруктовых запахов. Еще льнула к разгоряченной коже водная капель фонтанов. И безразлично к судьбе собратьев подмигивал целыми стеклами дом. Электричества не было, но горело несколько свечей, именно они и чудились любопытным взглядом, который спрашивал: зачем вы пришли?
Без злости, без ненависти. Встречал, в точности как некогда — парочку Магнитов, что пробирались из Цитадели. «Это мой дом», — говорил тогда Целест; называя отца и мать по имени и официальному обращению, от дома отказаться не мог — здесь родился, здесь плакал в подушку, не желая мириться с судьбой, и оглядывался, когда мать уводила в Цитадель.
Сюда возвращался.
Сюда привел Вербену.
И дом не отверг его.
— Мы на месте, — повторил Целест, чувствуя судорогу в искалеченной челюсти и липкий комок — где-то под диафрагмой.
Рони неверяще оглянулся: позади — пустыня и развалины, пепел и скелеты мертвецов, он едва не наступил на чью-то протянутую в мольбе руку — на обглоданном скелетном пальце мерцало платиновое кольцо, и Рони вспомнил блондинку-одержимую — «трррупы, трррупы».
— Он… не изменился. — Рони подошел поближе, подтянулся на цыпочках. Ему улыбались знакомые садовые скульптуры. Правда, разрослись упрямые сорняки, дразнилась осока, облетелые уже одуванчики и дикий цикорий, но за оградой была жизнь, а на их стороне — смерть.