Минута молчания. Сборник рассказов
Шрифт:
А сейчас вот вспомнил.
* * *
Он вспомнил отца. О его последнем напутствии перед отправкою сюда, в этот чеченский ад: «Запомни, сын: ты служишь Родине. Это самое святое, что есть у человека. Будь твёрдым, с честью выполняй свой долг, не пасуй перед опасностями и смертью. Будь верен присяге. Чести, традициям, славе русского солдата, русского офицера. Ты идёшь защищать нашу землю от подонков, которые посмели поднять руку на Россию. Будь непримирим к ним. И запомни ещё одно: Родина всегда права. Потому что это твоя Родина, другой у тебя нет и быть не может».
Отец часто рассказывал о своей службе в Афгане. Он прошёл ту войну от и до, начал её лейтенантом и закончил в чине полковника. Трудно было сказать, чего он привёз больше,
Он верил отцу. Верил и гордился им.
* * *
Но вот прозвучало слово Сахарова, разорвавшееся в умах и сердцах советских людей подобно ядерной бомбе. Слово прогремело с высокой трибуны съезда и ничего, кроме раздражения, не вызвало. Как! враги и убийцы, ставленники мирового империализма – партизаны, борющиеся за независимость своей страны? А интернациональный долг, который честно выполнял Советский Союз – не более чем агрессия?! Как! да разве возможно, чтобы наши командиры, воспитанные в духе гуманизма и советского патриотизма, отдавали бесчеловечные приказы об уничтожении обречённых на плен, попавших во вражеские тиски своих же солдат?! В памяти всплыл «Пешеварский вальс», фильм о судьбе советских бойцов, оказавшихся в лапах у моджахедов, но сумевших вырваться из плена, – и расстрелянных советскими же ракетами.
Он не хотел этому верить. Старался прогнать сомнения. Но вера в идеалы, которым служил его отец, дала серьёзную трещину.
* * *
Вспомнился кинотеатр «Октябрь» на Калининском, где каждое воскресенье пришлые американские евангелисты устраивали собрания своей паствы. Он оказался там случайно, по настоянию своего верующего одноклассника (они тогда заканчивали десятый класс, была весна, цвела сирень, душа трепетала от любви и восторга, весь мир лежал у их ног). Однако нескольких посещений американской церкви хватило, чтобы понять: это не для него. Слащаво-слюнявые поцелуи братьев во Христе, изобилие убогих и обиженных жизнью, экзальтация, доводимая до психических припадков и галлюцинаций, – всё это претило ему, вызывало какое-то необъяснимое отторжение. Он был другим, он был достаточно силён (по крайней мере, считал себя таковым) и интеллектуален, чтобы искать поддержки в решении своих проблем у совершенно чужих людей. А в Бога он не верил. Зачем, спрашивается, ему эти американцы?
Но кое-что оттуда он всё-таки вынес. А именно – интерес к Библии. Один из прихожан, в порыве любви к ближнему, подарил ему каноническое издание этой «книги книг», и с тех пор он всерьёз принялся за её штудирование. Однако надолго его не хватило, вскоре интерес к Писанию заметно поугас, и дальше Книги Бытия, Исхода, четырёх Евангелий и Деяний апостолов он не пошёл. Надоело. Понял: это тоже не для него. И всё же… всё же что-то в душе осталось, что-то неуловимое, незримое, неосязаемое. С тех пор он о многом стал задумываться, о многом судить иначе, чем прежде. Глубже, наверное, основательнее, с пристрастием. Отныне жизнь уже не казалась чёрно-белой, появились серые тона, различной глубины оттенки. Да и сам он изменился, добрее, что ли, стал, отзывчивее, понятливее.
* * *
Воспоминания, воспоминания… Их было много, этих призраков прошлого, он воскрешал их одно за другим, копался в них, пытался найти ответ на мучивший его вопрос. Постепенно, шаг за шагом, по мере движения вперёд вдоль оси времени, призраки обретали более чёткие очертания, оформлялись в нечто конкретное, и вот наконец стали реальностью. Он здесь, в Чечне, в этом пекле, где каждый день гибнут люди, рвутся снаряды, грохочут танки и
Он вспомнил случайно подслушанный разговор двух контрактников, участвовавших ещё в прошлой чеченской кампании по взятию Грозного. Один из них рассказывал другому, как их взвод оказался отрезанным от основных сил федералов и попал в окружение. Они засели в одном из жилых домов на окраине столицы и отчаянно оборонялись от превосходящих сил противника. Однако с самого начала было ясно: позицию им не удержать. И тогда лейтенант, командир взвода, принимает решение: уходить. Тем более, что в позициях боевиков обнаружилась брешь, и уйти можно было тайком, под самым их носом, не понеся при этом потерь. Нужно было только выбрать удобный момент. И вот такой случай представился. Наступила временная передышка, выстрелы с обеих сторон звучали редко, вяло, скорее для проформы, чем с целью нанести серьёзный урон противнику. Но тут возникла проблема: из десяти оставшихся в живых бойцов двое были тяжело ранены. Взять их с собой означало бы пойти на верную смерть: проскочить в двух шагах от позиций чеченцев, имея на руках такую обузу, было невозможно. Но и оставлять их было нельзя. И лейтенант отдаёт бойцам приказ: по одному, с равными интервалами, прорываться к своим. Сам же тем временем, на ходу вынув из кобуры пистолет, направляется в помещение, где содержались раненые. Звучат два выстрела, почти одновременно. Через минуту появился, бледный, с дёргающейся щекой, с шальными глазами. К тому моменту в доме оставалось только два бойца, остальные успели уйти. «Где ребята?» – спрашивает один. «Мертвы. Оба. Умерли от потери крови… Вперёд, мать вашу, если вам дорога жизнь!»
До своих, слава Богу, добрались без происшествий. А через два дня, после короткой передышки, когда их взвод, укомплектованный свежими силами, снова был брошен на прорыв вражеской обороны, лейтенант был найден среди убитых. Автоматная очередь прошила его наискось, в спину. Почти в упор.
* * *
Он вспомнил, как месяц назад, в освобождённом от боевиков селении, один из бойцов его взвода расстрелял старушку, когда та, завидев группу российских солдат, метнулась в страхе по улице. Он не видел её, уловил только резкое движение – и дал очередь из своего «калаша». Реакция бойца была мгновенной, как мгновенной была и смерть перепуганной чеченки.
Война есть война. Жестокий инстинкт настоятельно требовал: если ты не выстрелишь первым, то не выстрелишь уже никогда. Здесь счёт шёл на тысячные доли секунды, каждый шаг был тестом на скорость, поединком между жизнью и смертью. И этот закон, эту аксиому, это золотое правило каждый боец впитал как молоко матери, как главное условие сохранения своей жизни.
Однако для молодого бойца это оказалось слишком сильным испытанием. Увидев, что натворил, он отшвырнул автомат в сторону, в отчаянии грохнулся наземь, обхватил стриженую голову трясущимися руками и зарыдал. А через два дня нарвался на пулю чеченского снайпера.
* * *
Тянутся нити воспоминаний, сматываются в невидимый клубок. Длинные – из далёкого полузабытого прошлого, совсем короткие – из дня вчерашнего, ещё свежего в памяти. Чёрные, красные, синие, зелёные, всех цветов радуги, всех мыслимых и немыслимых оттенков. Вот синяя нить – нить воинского долга, чести российского офицера, верности присяге, традициям, идеалам отца. А вот эта, красная – нить Родины, интересов государства, сильной, единой, неделимой, многонациональной России. Та, угольно-чёрная – нить непримиримости к врагу, ко всему враждебному, чуждому, злокачественному, смертельно опасному, вредному для страны, для народа. Ещё одна, небесно-голубая – нить гуманизма и справедливости, любви к ближнему, десяти библейских заповедей, общечеловеческой морали, уходящей корнями в этические учения основных мировых религий, в духовные устои десятков и сотен цивилизаций, культур, мировоззрений, в отголоски древних обычаев, традиций, нравов. Белая нить – нить совести, этого беспристрастного цензора всех поступков человеческих, неподкупного и прозорливого судьи, блюстителя душевного покоя, надёжного и верного наставника, не терпящего сделок, не признающего компромиссов. И ещё одна нить, неопределённого цвета – нить борющегося на независимость маленького гордого народа, непримиримого к иноверцам, к чужакам, к агрессорам, к кабале.