Мир без лица. Книга 1
Шрифт:
— Ах ты погань! — слышу я в своей голове. Это не голос Морка. И не мой. Это Мулиартех, в своем Истинном Теле, дьявол глубин, непобедимый и безжалостный. Словно два подводных течения материализуются в драконов — черного и синего. Вода вскипает, песок белым туманом окутывает древних подводных тварей, сцепившихся в смертельной схватке. Морк бросается ко мне, ловит меня за руку, тащит наверх, а в головах у нас гудит страшный рев:
— Не смей трогать моих детей, дерьмо медузье!!!
Замерев от ужаса и восторга, мы наблюдаем, как Мулиартех обвивает Вирма по всей длине и стискивает в удушающих объятьях — почти так же, как мы с Морком недавно обнимали друг друга, но с жаждой не любви, а убийства. Челюсти Мулиартех сомкнуты на горле Вирма, он ворочает башкой, из пасти его течет кровь, расплывается облаком вокруг, черная кровь и белый песок смешиваются в грозовую тучу на дне моря Ид.
Морк тянет меня за руку — выше, выше, к поверхности. Мы выскакиваем из воды, точно загнанная дельфинами рыба, обмениваемся растерянными фразами:
— Он что, сдурел, кашалот старый?
— А что ты меня-то спрашиваешь? Ты первая крикнула: не приближайся!
— Мне стало страшно!
— Мне тоже!
Я и сама не понимаю, отчего Вирм напал на нас. Морские змеи не едят фоморов. Даже самые старые и злобные. Мы им не добыча. А тем более не пища. Мы им родня. Самое худшее, чего можно дождаться от разозленного морского змея — это ядовитого облака в физиономию. После чего надоедливый фомор незамедлительно принимается искать места, где бы прилечь. И лежит в указанном месте дня два. И больше никогда не докучает отдыхающему подводному дракону.
В спины нам ударяет волна. Из воды поднимается голова и шея Мулиартех, пасть ее измазана кровью и чешуей Вирма.
— Что это было? — кричу я ей.
Если бы у Истинного Тела Мулиартех были плечи, она бы ими пожала. А так только мотает башкой.
— Сбрендил на старости лет, не иначе! — рычит она. — В жизни не видела такого дурня. Что это за место?
— Я… не знаю… — шепчу я. Мне действительно неизвестно, где мы. Вкус у воды незнакомый, а узнать, в каких мы водах, можно было разве что у Вирма. Ныне покойного.
— Ну и влипли же мы с этим Мореходом! — в раздражении лупит хвостом Мулиартех. — Где он, этот бездельник?
— В принципе, везде, — слышится благодушный голос с небес. Нет, не с небес. Прямо из ниоткуда перед нами возникает корабль. Драккар, [40] нос которого украшен скульптурным портретом моей прабабки. По-моему, это насмешка. По совершенно пустой палубе, среди бесполезных скамей разгуливает Мореход, попыхивая трубкой.
— Прошу на борт! — усмехается он и приглашающим жестом обводит корму. — Поговорим, господа фоморы?
40
От древнескандинавских Drage — «дракон» и Kar — «корабль», буквально — «корабль-дракон») — деревянный корабль викингов, длинный и узкий, с высоко загнутыми носом и кормой — прим. авт.
— Зараза ты после этого, а не бог! — бурчит Мулиартех, помогая нам с Морком взобраться на палубу. — Натравил на нас психа какого-то…
— Это не я! — качает головой Мореход. — Я здесь не хозяин.
— А кто хозяин? — рявкает Морк.
— Она! — и Мореход указывает трубкой на меня. — Это Адина территория в нашем общем море Ид. Так что все, с кем вы здесь встретитесь, — Адины страхи и желания. С нее и спрос!
Глава 11. Фэйри под прикрытием
Старый дом на холме смотрел на город рядами черных глаз, крепко упираясь колоннами в землю — вылитый паук. Когда-то он был другим — богатым, благообразным и уютным. Через его перистиль, [41] шелестя и позвякивая своими лучшими одеждами, оружием, орденами и украшениями, прошла вся знать города — и не только этого города. Стены его еще хранили драгоценную память о балах, приемах и повседневной жизни — комфорт, переходящий в роскошь, капризы, безумства — и еще немного роскоши напоследок, когда иссякнут желания. Стены изо всех сил старались не забыть, как это было, лелеяли свои воспоминания, будто обнищавший аристократ, трепетно хранящий осколки былого величия — серебряную ложку с объеденным краем и неизвестно чей парадный портрет в тяжелой облупившейся раме. А тем временем покинутость выела дом изнутри, точно дурная болезнь, забила черной липкой грязью все щели и выбоины в дереве и камне, затопила комнаты и коридоры серой пылью, придав дому вид готической декорации. Но дом не хотел ни мрачной стильности, ни изысканного запустения. Он хотел быть чистым, шикарным и обитаемым.
41
Открытое пространство двора, сада или площади, окруженное со всех сторон крытой колоннадой — прим. авт.
Впрочем, он и был обитаем. И сам боялся своих обитателей.
Из-за пелены окостеневшего, иссохшего плюща (дом даже плющ уберечь не смог и тот погиб, в предсмертном объятии удушив стройные тополя у парадного крыльца) на город глядели слуа. [42] Последние, кто остался на вершине холма.
Я вздохнула и повернулась на бок — насколько позволяли кандалы. Те, кто строили дом, явно так и не определились с выбором — будет ли это средневековый замок или усадьба в колониальном стиле. В результате вышла гостеприимная усадьба с пыточными подвалами. В одном из которых мы с Нуддом и находимся, изо всех сил стараясь не проколоться.
42
Самые жестокие среди фейри — те, кто принадлежит к Неблагому Двору. Подданные Неблагого Двора ненавидят людей и олицетворяют зло. А слуа скитаются по земле, похищая смертных. Встреча с фейри из Неблагого Двора всегда предвещает смерть — прим. авт.
— Ну ты, агент под прикрытием! — капризно заявляю я, выдергиваю ногу из железной гамаши и даю собеседнику пинка. — Развлекай меня! А то засну и проснусь в собственной постели, в собственной реальности. И что тогда с тобою будет?
— Да! Что же со мной будет, с бедняжечкой? — рука Нудда превращается в дымку, покидает наручник, материализуется в воздухе возле лица и ожесточенно чешет нос. — Слушай, а у детей воздуха бывает аллергия на пыль?
— Ага. Вот о чем всегда мечтала, так это послушать, как бессмертные фэйри жалуются на свои нескончаемые болезни…
— Могу еще рассказать о своих нескончаемых любовных приключениях. Подойдет? — язвительно осведомляется Нудд.
— Сексистские и расистские, небось? — я стараюсь состроить как можно более презрительную гримасу. — Все человеческие женщины, будучи пустоголовыми похотливыми самками, страстно похотели тебя, утонченного гламурного эльфа, тьфу, сильфа, а человеческие мужчины, будучи безмозглыми неповоротливыми скотами, не могли этому помешать…
— Ну да, а ты чего хотела? — усмехается Нудд.
— Либертэ, эгалитэ, фратернитэ [43] в условиях облагороженного средневековья, — вздыхаю я. — И еще чтоб ксенофобия и клопы не доставали. А вышло вон что.
— Равенство любого рода есть фикция, отсюда и все твои проблемы! — убежденно заявляет Нудд. — Взять хоть то же равенство полов…
Я раздраженно ворочаюсь на неудобной скамье, испытывая непреодолимое желание разорвать все эти дурацкие цепи, а обрывки по углам разметать. Но нельзя. В любой момент сюда могут заявиться наши тюремщики-мучители и отвести пленников к хозяину. А именно ради установления личности хозяина мы сюда и, гм, напросились. Как бы в гости как бы ненароком.
43
«Libert'e, 'egalit'e, fraternit'e» («Свобода, равенство, братство», фр.) — один из девизов Великой французской революции — прим. авт.