Мир без лица. Книга 1
Шрифт:
Человечество ищет, зовет и ставит силки на детей воздуха от начала времен. Придумывает дурацкие наговоры, уловки, приметы, где встретить и как удержать протекающее меж пальцев насмешливое чадо Дану. Посадить на цепь, запереть в амбаре, оборвать крылья, отобрать амулеты, отгородить от родной среды — и все ради того, чтоб питаться исходящим от пленного фэйри счастьем. Мы — наркоманы счастья и меры потребления не знаем. И оттого, наверное, кажемся вольным племенам Дану жадными недоумками.
Зато каждый миг с детьми огня есть вечность, врастающая рубцом в душу человеческую. Они пьянеют от гнева людского, насыщаются упрямством
Порождения Муспельхейма — те, кого люди считают темными богами, пир которых — война и ложе которых — смерть. Общение с огненными духами — риск, опасность, боль, страх. Закалка для меча. Арена для бойца. Последнее слово для висельника. Становиться на этот путь не желает никто, всем хочется, минуя самые страшные вехи, выйти сразу на финишную прямую, могучим и неустрашимым. Чтобы не обмирала душа в смертной тоске, не искала наслаждения в отчаянии, «у бездны мрачной на краю».
Гвиллион был одним из тех, кого призывают в час безнадежности, в час искупления. И вместе с собратьями своими радовался губительной пляске, танцу уничтожения. Пока не родилось в его сердце странное, тягостное чувство. Смертельная, холодящая нежность. Опасный недуг для сына огня.
Все чаще и чаще приходил Гвиллион к жерлам подводных вулканов, за клокочущими трубами которых глухо гудела враждебная стихия. Это была истинная враждебность, не ради игр с оружием, с самомнением, со страхом. Это было знание: нельзя нам встречаться. Никакая жажда победы над врагом не поможет нам выжить во время нашей встречи, какой бы та ни была — боевой или дружеской. Взаимная нелюбовь фоморов и детей Дану, кропивших кровью земные поля, временами давала трещину. Но запрет на встречи воды и огня соблюдался свято. Пока Гвиллион не встретил Мулиартех.
Неукротимая ярость воды текла в жилах многометровой водяной твари. Танцуя на гребнях волн и в провалах подводных скал, Мулиартех была само разрушение. Смерть несла шлейф за нею. Обладая Мертвящим Взглядом Балора, лучшим среди орудий уничтожения, Мулиартех предпочитала убивать честно — хваткой острозубых челюстей, объятием иссиня-черных колец, молниеносным ударом хвоста… Честь, высокая честь бойца в теле могучего монстра с сердцем женщины и умом богини. Гвиллион глядел на сверкание ее водяного огня и не мог наглядеться.
И где бы он ни оказался — в уступах подводных вулканов, в нагретых солнцем прибрежных камнях, в потоках лавы, сползающих по склону в море, — он шел прямо к воде и вглядывался в ее смертоносные переливы. Ему всюду мерещилась Мулиартех. Гвиллион сам себя не понимал и не желал, чтобы его поняли другие.
А хуже всего была жалость к тем, кто был для его сородичей как сухое дерево, предаваемое пытке огнем, — к людям. Они страдали так же, как страдал он. Они умели мужественно переносить эту боль и оставались собой, не отвергали собственной сути. Незнакомое, болезненное, неправильное ощущение. Презирая себя за слабость и ненавидя собственное презрение, он замкнулся в себе. И услышал песню Амар. И погрузился в нее, как в ледяную водную бездну.
Встреча их была неожиданной и мучительной.
— Верни мне себя! — потребовал Гвиллион у морской ведьмы,
— Нельзя вернуть то, чего уже нет, — получил он в ответ.
— Тогда ответь, есть ли что другое там, где уже нет меня?
— Есть. И это называется — любовь.
— Откуда ей взяться во мне, разрушающем?
— Оттуда же, откуда берется все — из непознанной глубины. Все вы — и люди, и фэйри, — танцуете по поверхности, выбираете из окружающей вас стихии привычное и обыденное, отвергая странное и незнакомое. То, что царапает ваше сердце ледяным когтем, обращает ум ваш к чуждым мыслям, раскалывает душу на враждебные друг другу осколки.
— Но я не могу жить с этим.
— Тогда умри. И родись заново, другим и чужим для народа своего.
— Разве можно жить, борясь с целым народом? Со СВОИМ народом?
— Люди живут.
— Я — не человек!
— И гордишься этим?
— Не знаю…
— Даже люди не гордятся тем, что они люди. Зверьми быть не хотят, а собой — не умеют. Но учатся. Вот и ты — учись.
С тем и ушел. Прямо на берег, на котором любила лежать, прикрыв единственный зрячий глаз, его чудовищная зазноба.
— А, это ты? — лениво протянула она. — Ну что, переборол свой страх?
— Нет, — честно признался он.
— И все-таки пришел… Ты храбрее, чем я ожидала. И много храбрее, чем думаешь о себе сам.
Об этой любви не сложено легенд, не спето песен. Никого они не впустили в свое сознание, никому не открыли своей тайны. Потому что история эта все еще продолжается…
Не одна я услышала историю Гвиллиона. Все мы, кроме Амар, воззрились на Мулиартех.
— Ну да, у меня роман со старым валуном! — ворчит моя непредсказуемая бабка. — Давайте, насмехайтесь над бедной ренегаткой…
— Теперь я понимаю, отчего ты все время торчишь у подводных вулканов, — понимающе думает Морк.
— Но почему ты не сказала, что мы, фэйри, подвержены ТАКИМ чувствам? — изумляюсь я. — Это же все объясняет!
— Что тебе объясняет тот факт, что мы с Гвиллионом имеем давнюю привычку пошалить, приняв человеческие обличья? — недоумевает Мулиартех.
— Эх, бабуля, бабуля, вам бы раскинуть мозгами, как вы раскидываете своим несокрушимым обаянием! — язвлю я. — То, что фэйри способны нарушать древние запреты из человеческих побуждений, означает только одно… — я обвожу взглядом честную компанию и гордо завершаю мысль, — …что мы тоже становимся эгоистами!
Пауза. Непонимание висит в воде почти материальным облаком. И только Амар одобрительно кивает.
— Если мы, дети стихий, начинаем хотеть чего-то ДЛЯ СЕБЯ, а не для своих океанов — водных, огненных, воздушных — стихии не могут этого не чувствовать. И не могут не волноваться. И не могут не пытаться дать нам понять: дети, вы встали на опасный путь. Но стихии не в силах нас изменить. Как матери не в силах изменить того, что дети взрослеют. Проходит время чистой, простой, общей жизни. Начинается жизнь отдельная, тайная, закрытая, с мыслями о себе, с поисками счастья для себя, такая же, как у людей. Вот почему мы здесь, трое фоморских эгоистов — я, Морк, Мулиартех. Вот почему мы понимаем море Ид, а море Ид понимает нас. У нас есть желания, которых не разделишь с нашим народом. И друг с другом не разделишь. Только наши, больше ничьи. И не ложь это, а ростки нового в старом укладе детей бездны!