Мир человека в слове Древней Руси
Шрифт:
Чужое на протяжении всего древнерусского периода остается незнаемым и пугающим. Оно всегда противопоставлено своему: «Длай свое, а чюжего не съглядай!» (Менандр, с. 14); то же и в бою: «Луче бы ны есть приятъ я [их] на чюжеи земли, нежели на своей» (Сказ. Калк., л. 230б).
Из законодательных текстов мы знаем, что именно в феодальном мире могло быть чужим (или своим): нива, поле, земля, дерево, сад, лес и вода, стадо и отдельная животина, храмы и вещи, рабы и холопы; такое свое и чужое всегда следовало различать.
Одновременно возникает и представление о чуждом, хотя еще долго оно было слито с образом чужого — того, что тебе не принадлежит. Чужими в таком смысле могут быть город, земля, страна и вера, люди. «Отъ чюжихъ варваръ нашествия» боятся всегда (Пандекты, л. 350б; в болгарском варианте замена: мръзкыхъ). «Язъ не хочю блудити в чюже земл, но хочю голову свою положити в отчин своей», — с достоинством говорит Ростислав Берладник (скиталец, не имевший родового гнезда) перед решительным боем
В высокой речи долго сохранялась также книжная форма слова. «Не воздеваем рукъ нашихъ к богу туждему!» — говорил еще Иларион (л. 198б) и позже вслед за ним многие другие проповедники вплоть до XIII в. «И донел же стоить миръ, не наводи на ны напасти искушения, ни прдаи насъ въ рукы чюждиихъ» (Иларион, л. 198б). Таково представление о собирательности неизбежного — о чуждом и враждебном человеку.
В «Русской Правде» встречаем только русскую форму чюжой. Тут все просто и очень конкретно; «кто всяжеть [сядет] на чюжь конь», «кто крьнеть [купит] чюжь холопъ», «кто переиметъ чюжь холопъ», «кто чюжь товаръ испорътитъ», «что будетъ чюжего взялъ», «кд любо съ чюжими кунами», «въ чюжю землю» увел и т. д.; все это — чужое имущество и чужие подневольные люди, которые противопоставлены своим, своему. Такое же представление, основанное на конкретных имущественных отношениях, с начала XIII в. отражается и в текстах других жанров. Вот примеры: о татях (злодеях) — «понеже праздны пребысте весь животъ свой, крадуще чюжаа труды» (Патерик, л. 135); о чужой земле (не своей, не собственной) — «и повел жити, не преступая, въ чюжей части земли» (Жит. Ал. Невск., с. 2).
Русская форма слова (чужой) выражает обычно имущественные отношения, тогда как высокое книжное слово (чуждый) по-прежнему сохраняет все оттенки значения, передающего отвлеченный смысл чуждого, непонятного и потому неприемлемого. В известной мере такое распределение двух форм возникло под влиянием переводных текстов. Издавна греческое h'eteros "другой, иной, противоположный" переводилось словом чюжь, а all'otrios "чужой, чужестранный, чуждый, враждебный" — словом туждь (или щюжь). Так, например, в древнерусском переводе «Пчелы» (для которого характерны, впрочем, и другие соответствия греческим словам) p'elas "соседи, близкие" передается словом чюжь (чужого не берут), а сочетание со словом x'enos "иноземец, чужестранец" соответствует выражению по чюжимъ землямъ (с. 85). Представление о том, что является чужим, и мысль о чуждом еще не разошлись окончательно; они и представлены как бы в разных сферах системы. То, что чуждо, — книжное представление, чужое — всегда конкретно, понятно и является народным. Еще не выделились признаки, на основании которых определяли «свое» в отношении к «чужому» и в отношении к «чуждому». В «Пчеле» определение чуждий (allotr'ia) приложимо к словам тайна, земля, грехи, хвала, красота, а чужий (т. е. другой: h'eteros) — к словам добро, напасть, имущество. Добро и имущество всего лишь «чужие», поскольку они не чужды и тебе самому. В слове чужой содержится мысль о странном и непонятном, но это не значит, что оно неприемлемо вообще.
Чужой может стать также гостем. Обычно, говоря о слове гость, вспоминают латинское hostis "пришелец", "чужеземец" (и даже "враг"). Но в более близком к славянам древнепрусском языке gasto — "участок (поля)" (Топоров, II, с. 169), и это меняет отношение к древнему значению слова. Разные проявления одного корня иногда выявляют исконную противоположность смысла, свойственного самому корню. Если сравнить латинские hostis и hospes (последнее — сложное образование: *hosti + pet), которые значат "хозяин гостя", а затем сопоставить латинское hostis "враг" и готское gasts "гость", станет ясно, что в древности чужак враждебный воспринимался как враг, однако чужак, принимаемый в доме, был гостем (Бенвенист, 1969, I, с. 88, 92). Не так уж далек от истины был и А. Шлецер, полагая, что гость и господин (господь), в сущности, одно и то же (1874, с. 456—457). У самих славян слово гость долгое время оставалось двузначным (и "недруг", и "друг"); выражаемое им понятие — недруг, который может обернуться другом, гость и хозяин одновременно. Двойственность смысла определялась разным положением «гостя»: каждый мог стать гостем, придя в чужой дом; вместе с тем разного рода мужские пиры и застолья (так называемые гоститвы) происходили в складчину, поэтому сам хозяин дома, где это происходило, являлся в то же время гостем на общем пиру. Из этого ясно, что гость — это тот, кто гостит, не имея права на пищу; пища (пир и еда) определяла особый уровень отношений в том, что считалось гостеприимством. Накормить — значит сделать чужого человека своим. Сопоставления с древними языками подтверждают это предположение; гость — это чужеземец, которому по закону гостеприимства предоставляют кров, но которого не наделяют пищей (ЭССЯ, вып. 7, с. 68). Гость — чужак, с чужой стороны, пришедший с безлюдного поля. Гость и чужой всегда пришельцы, они противопоставлены домашним, и этот контраст вполне очевиден: «Придете вси мужи и жены, попове и людье, и мниси и блци, богати и убозии, домашний и пришелци, — сберитеся и послушайте мене!» (Поуч. чади, с. 402).
Точно так же впоследствии и однокоренное слово погостъ означало место владения, выделенного не по родовому, а по социальному признаку; это явление было связано с определенной мерой налогового обложения в феодальном обществе. По словам летописца, княгиня Ольга произвела налоговую реформу в 947 г.: «Иде Вольга Новугороду и устави по Мьст повосты и дани и по Луз оброки и дани и ловища, ея суть по всей земли знамянья и мста и повосты» (Лавр. лет., л. 17; в других списках: погосты). Погостъ — это место, где собираются «гости», но скорее всего — место, где производят что-либо, т. е. поля и пашни.
Очень рано слова гость и купець стали обозначать одно и то же лицо — торговца, приехавшего со своим товаром в сопровождении дружины (товарищей своих). Гость идет по большой торговой дороге, которая называется гостиной (Откровен. Авр., с. 33), но он же и ездит за подарками для «своих» (это — гостинцы). В русских текстах XII—XIII вв. говорится уже о «купцах», но в самой древней части летописи — в «Повести временных лет» никаких купцов еще нет, «гости» же упоминаются только в старых легендах.
Олег, подойдя с дружиной к Киеву, выманил Аскольда и Дира, сказав; «гость есмь, идемъ в грькы» (Лавр. лет., л. 8), случилось это в 882 г. После 945 г. сохранились остальные, дошедшие до нас упоминания о древнерусских гостях. Они указаны в договоре Игоря с греками; слово гости чаще в сочетании «съли и гостье» употребляется собирательно и с уважением (у послов печати золотые, у купцов — серебряные, но во всем остальном они равны). Гости — не просто купцы, это княжеские люди, которые привезли товары в столицу Византии и просят покровительства императора на время своего «стояния».
В том же 945 году, когда древляне пришли к Ольге, убив ее мужа, Ольга сказала им: «Добри гостье придоша!», и ответили ей древляне сокрушенно: «Придохомъ, княгине», и просили они Ольгу пойти замуж за их князя за Мала. Однако наутро «посла по гости» гневная княгиня, и прямо в ладье бросили их в яму, заранее отрытую, и забросали живых землею. «Приникъши Ольга и рече имъ: "Добра ли вы честь?"; они же рша: "Пущи ны Игоревы смерти!" — и повел засыпати я живы» (Лавр. лет., л. 15, 156). Точно так же поступил Олег с Аскольдом и Диром, которых вероломно убил и захватил их город. Таково представление о госте, идущее от языческих времен; летописец не скрывает, что говорит о князьях-язычниках; чужак всегда враждебен, отношение к нему не может быть иным. Такое же понимание гостя и в «Русской Правде»; «гость — изъ иного города, или чюжеземьць» (Пр. Русск., с. 49). И только в начале XII в. Владимир Мономах поучает детей своих: «Боле же чтите гость, откуду же к вамъ придеть или простъ, или добръ, или соль [посол]; аще не можете даромъ [подарком, тогда] брашномъ и питьемъ: ти бо мимоходячи прославить человка по всмъ землямъ любо добрымъ, любо злымъ!» (Лавр. лет., л. 80б). Однако это — рассуждение на богословскую тему; Владимир оставался таким же вероломным, как и его предки, и с гостями не особенно церемонился.
В конце XII в. слова гость и купец сближаются по смыслу. «Что есть жена зла?» — спрашивает Даниил Заточник и повторяет известное изречение: «Гостинница неуповаемая, купница бесовская!», т. е. сообщница бесов. Играя словами, автор уже понимает, что гость и купец — равные названия для одного и того же лица, употребляемые, может быть, в зависимости от обстоятельств, в которые это лицо попадает: находится торговец в пути или уже приступил к торговле. Некоторое время купець и гостинникъ обозначали одно и то же (Поуч. свящ., с. 109); но гость еще не купец. Гость — чужедальных земель человек, чтобы жить, он торгует, вот его и называют купцом. Гостинньца — место пристанища, куда помещают всех гостей, а не только купцов; живут они с осторожностью, с оглядкой. «Аще ли кто, яко ее много съключаеться, страньнъ и бездомъкъ въ гостиньницю придеть, недугомъ одержимъ», так особенно того в стороне поселить, на всякий случай (Устав Студ., с. 345—346). Гость — понятие более широкое, чем купец. Оно собирательно, именно поэтому для обозначения купца и было создано конкретное слово гостинникъ.