Мир чудес
Шрифт:
День выдался жаркий, а в Абдулле было еще жарче. Вдобавок там стоял тяжелый запах из-за папье-маше и клея, и было очень душно. За тридцать шесть – или около того – часов моего заточения я, хотя и не выпил ни глотка, вынужден был мочиться, а это ничуть не освежило атмосферу тесной каморки. Мало того (правда, узнал я об этом немного позднее), прежде Абдуллой управлял карлик, который, вероятно, не очень заботился о своей гигиене, и потому чем жарче мне было, тем сильнее бил в ноздри острый запах разгоряченного карлика. Наверное, меня лихорадило от возбуждения, и, хотя я бы не сказал, что был в тот момент счастлив, меня обуяли жгучий интерес и тщеславие, и ничего лучше этого в моей жизни еще не было. Когда ты, Рамзи, учил меня магии, я испытывал похожие чувства, но совсем не в такой степени, потому что – не обижайся, пожалуйста, – ты делал свои простенькие фокусы из рук вон плохо. А здесь было – по-настоящему.
Чарли, отличавшийся жизнерадостностью в той же мере, что и глупостью, старался превратить все это в развлечение. Он брал на себя роль Простофили и в меру своих талантов изображал самых разных Простофиль, каких только мог придумать. Играл он ужасно бездарно, но это было смешно. Скажем, он приближался к Абдулле в качестве дядюшки Зика – чемпиона по юкеру [27] из Центра дураков. Или Банкомета, деревенского рекордсмена по мелкому жульничеству. Или тетушки Саманты, которая ни за что не могла поверить, что ее обдурит какой-то там китаец. У него была целая галерея таких карикатурных образов. Мне пришлось просить его, чтобы он не смешил меня, потому что от смеха я не мог сосредоточиться на работе. А Виллар никогда не смеялся – он был старшим и требовал от меня максимальной сноровки в работе с механизмом. Чарли был щедр на похвалы – он с удовольствием говорил мне, что я замечательный малец, что у меня актерский талант и меня ждет блестящее будущее. Но от Виллара я ни одной похвалы не дождался; он был строг, если я ошибался, и требовал от меня полной отдачи. Меня это не обескураживало. Я чувствовал, что внутри Абдуллы я – в своей стихии.
27
Юкер – карточная игра.
Часов в пять Виллар и Чарли решили, что мы готовы и работу можно показывать Гас. До этого я не сталкивался с людьми, которые имели бы хоть какое-то отношение к актерскому миру, и мне очень понравилось, что Гас, забравшись в вагон, вела себя так, будто всех нас видит впервые. Виллар и Чарли тоже делали вид, будто дают настоящее представление, а Гас – настоящий зритель. Виллар произнес речь, которой я не слышал раньше: о чудесных способностях Абдуллы, о долгих трудах и гениальных прозрениях, которые потребовались для его создания. Все это время я сидел тихо, как мышь, и полностью убедил себя в том, что Гас и не подозревает о моем присутствии. Может быть, она думала, что я сбежал. Наконец Гас, будто против воли и одолеваемая подозрениями, вышла вперед – самый настоящий Простофиля, не то что один из комических персонажей Чарли, – сняла колоду и выбрала карту. Либо Гас сама знала толк в фокусах, либо Виллар подстроил мне эту трудную проверку, но выбранная ею карта оказалась тузом пик – старшей картой в колоде. И тут меня озарило; такие озарения (думаю, что могу сказать об этом без ложной скромности) и отличают меня от других иллюзионистов, даже самых искусных. В пиковой ячейке, под всеми «картинками», лежал джокер; именно джокером Абдулла под моим руководством побил туза, выбранного Гас. Конечно, гарантий это никаких не давало, но свидетельствовало о том, что неожиданности меня не смутят, и Чарли ахнул от восторга так громко, что непременно привлек бы любопытных, окажись кто-нибудь в тот поздний воскресный вечер у запасной ветки этой железнодорожной станции.
Увиденное произвело впечатление на Гас, но выражение ее жокейского лица не изменилось. «Ладно, думаю, это пойдет», – сказал она, и все трое тут же снова принялись спорить о каких-то делах, о которых недоговорили утром. Тогда я не понимал, о чем идет речь, но говорили они об очередности выступлений, и Виллар настаивал, чтобы Абдулла выступал предпоследним. Это место обычно отводилось для гвоздя программы, и сейчас таковым был Андро, на которого Виллар давно точил преизрядный зуб. Гас не хотела принимать скоропалительных решений и настаивала на том, чтобы Абдуллу попридержать, пока мы не отъедем подальше от Дептфорда.
Чарли горячо настаивал на том, чтобы включить Абдуллу в программу немедленно. Дела в «Мире чудес» шли плохо, и им требовался привлекательный номер, в особенности теперь, когда Ганна совсем отбилась от рук и ее нужно приструнить. Никто и не подумает, что малец в Абдулле, так как все будут уверены, что Абдулла – чудо техники. Ну да, не соглашалась Гас, но как она объяснит Талантам внезапное появление этого мальца, а уж Таланты-то точно будут знать, в чем секрет картежных талантов Абдуллы. Что, нечего возразить? Малец ниоткуда! В особенности если всякие любопытные или полиция начнут совать нос. А Ганна – кто может быть уверен, что она будет держать язык за зубами? Эта старая сучка религиозна и ради святого дела пойдет на любую подлость. Ну, сказал Чарли, уж Гас-то знает, как окоротить Ганну. Да эта слониха без Гас и шага шагнуть не может. А тут и Виллар вставил словечко – ему о Ганне кое-что известно, так что она будет помалкивать. И все в таком роде, без остановки, вечное повторение одних и тех же доводов; они скорее наслаждались самим процессом спора, нежели стремились достичь согласия. День у меня выдался трудный, и внутри Абдуллы было как в турецкой бане. Спорящие совершенно забыли, что предмет их разговора – живой человек. Поэтому я в изнеможении уснул. Тогда я этого не понимал, но зато позднее понял очень хорошо: находясь в Абдулле, я был Никем. Для Виллара я был своего рода продолжением и способом возвыситься. Для Простофили – соперником и непостижимой тайной. Я был диковинкой, о которой зрители быстро забывали. Но как Пол Демпстер я не существовал. Я нашел свое место в жизни, став Никем.
Киношники молча посасывали бренди, потом заговорил Линд.
– Интересно было бы сделать фильм о господине Никто, – произнес он. – Я знаю, мы вас не должны торопить, потому и не спрашиваю, долго ли вы были Никем. Но ведь вы собираетесь продолжать, правда?
– Вы обязательно должны продолжать, – сказал Инджестри. – Вот это – настоящее. Это вам не приторные воспоминания Робера-Гудена. Он-то никогда не был Никем. Он всегда был торжествующим и самонадеянным Кем-то. Обаятельный непоседливый малыш Эжен Робер, отрада для семьи и друзей. Или же достойный молодой часовщик. Или же интересный молодой путешественник, которому все доверяли свои самые пикантные тайны. Или же удачливый парижский актер, в чьем маленьком театре собирались сливки общества. Но кем бы он ни был, он неизменно оставался уважаемым человеком, никогда себя не ронял, всегда был совершенным буржуа, всегда Кем-то. Как вы считаете, много ли таких Никто?
Айзенгрим посмотрел на него с улыбкой, которую никак нельзя было назвать приветливой.
– Не помните, вы когда-нибудь были Никем? – спросил он.
– Вроде нет. Нет, не припомню такого.
– А встречать человека, который был Никем, вам не доводилось?
– Кажется, нет. Нет, уверен, что никого такого не встречал. И то сказать, если встречаешься с Никем, вряд ли эта встреча остается в памяти.
– Конечно, не остается, – сказал Айзенгрим.
Провожал киношников к их машине я. Я постоял немного, посмотрел, как они начали спуск от Зоргенфрея к деревушке, где находилась их гостиница. Затем поспешил, насколько это позволял мой протез, в дом и успел: Айзенгрим еще только собирался лечь.
– Так вот, о дьяволе, – сказал я. – Я думал о нашем разговоре.
– И что, разложил дьявола по полочкам?
– Ничего подобного. Просто пытаюсь получше разобраться в его свойствах. Свойства Бога были исследованы довольно основательно. А вот свойства дьявола так до сих пор и не выяснены. Мне кажется, я нащупал одно из них. Именно дьявол определяет цену вещей.
– Разве цену вещей определяет не Бог?
– Нет. Одно из свойств Бога – щедрость. А вот дьявол – оценщик и ростовщик. Ты делаешь у него покупку по договоренной цене, все платежи вносишь в срок, но проценты взимаются с основной суммы до самого последнего платежа, хотя ты и считаешь, что выплатил уже почти все. Как ты думаешь, цифры изобрел дьявол? Меня не удивит, если дьявол изобрел и само время, начинив его множеством таинственных страхов. Кажется, ты сказал, что провел семь лет в аду?
– Возможно, я преуменьшил мой срок.
– Об этом я и говорю.
– Ты становишься теологом, Данни.
– Скорее дьявологом. Эта область еще совсем не изучена.
– Ты думаешь, что можешь изучать зло, не живя в нем? Как ты собираешься выявлять свойства дьявола, даже не приближаясь к нему? Годишься ли ты для такого? Не забивал бы ты этим свою старую седую голову, Данни.
В этом был весь Магнус. Он просто не мог не быть самым ужасным из окружающих. Какая самовлюбленность!
7
На следующий день, когда объявили перерыв на завтрак, мы принялись за сэндвичи и пиво. Магнуса с нами не было, потому что он удалился подправить свой грим и внести в него очередные изменения – в этом он был чрезвычайно требователен. Робер-Гуден был красив на французский манер – волевые черты, большой подвижный рот и необыкновенно чистые глаза; Магнус и слышать не хотел о сходстве или несходстве и настаивал на том, что должен предстать в роли великого иллюзиониста как есть – в образе себя любимого, – а потому чуть что несся в гримерную. Как только он оставил нас, Кингховн перевел разговор на вчерашнюю историю.