Мир фантастики 2014. На войне как на войне
Шрифт:
Щуплый интеллигентный очкарик мгновенно сам стал подонком, готовым не просто убивать, а пытать и замучивать.
Дальнейшее помнилось каким-то сумасшедшим калейдоскопом. Испуганные, вполлица распахнутые глаза отброшенного с дороги связиста… Двое неопределенного возраста мужиков – мешковатых, обтреханных… сидят на корточках нос к носу, действительно курят, сосут-пережевывают чадящие самокрутки… И сразу, прямо перед лицом – серая от пыли да ужаса щетинистая ряха, нос, смятый в свинский пятак стволом пистолета, и – чуть ли не первое запомнившееся ощущение – боль в пятерне, готовой саму себя раздавить о стиснутую в ней рукоять… И боль в надсаженном горле…
Воронов откачнулся от едва не застреленного им человека (тот бескостно стек по траншейной стенке); принялся заталкивать ТТ в кобуру. Пистолет артачился, как живой: то цеплялся за жесткий кобурный клапан, то норовил выскользнуть из одеревенелой руки… И точно так же никак не давалось вспомнить, какие именно слова только что выхаркивались в рожу полуобморочного уголовника. Но, как бы то ни было, это и оказался тот самый «верный тон» – и слова, и остальное. Потому что на уровне вороновских коленей вдруг прорезалось сквозь стоны да всхлюпывание:
– Найдется, падла буду – найдется! И за остальное не нервничайте, гражданин начальн… майор… фрицев зубами рвать станем! Меня послушают, век свободки не видеть!
Когда Воронов доковылял на трясущихся ногах туда, откуда пару минут назад вылетел одним прыжком, сумка его обнаружилась спокойно лежащей на прежнем месте. То ли ее успели подбросить, то ли пропажа лишь примерещилась в недосне – иди знай.
Позже, когда облепленное наглеющими звездами небо сделалось уже куда светлее земли, боевое охранение доложило о каком-то копошении в долинке между холмом и грядой, которую занимал сосед справа. Оттуда, с гряды, хлопнуло несколько выстрелов. Копошение затихло было, но минут через десять возобновилось. Воронов, один из лейтенантов и старшина (как выяснилось – минометчик) долго всматривались из флангового окопа в обманно-прозрачные сумерки – чем дольше всматривались, тем назойливей мерещились им шевелящиеся смутные тени. Комбат не очень уверенно сказал, что по долинке нужно открыть огонь. Тон его был совершенно не приказным, и лейтенант мгновенно этим воспользовался, предложил сперва выслать пару бойцов в разведку (соседи, мол, больше не стреляют – может, неспроста?). Воронов кивнул, и минометчик откровенно обрадовался: ему явно казалось разновидностью сумасшествия швырять отнюдь не изобильные боеприпасы наугад в темноту.
Вернулась запыхавшаяся разведка: «Саперы. Наши. Минируют». И почти тут же в тылу батальона послышались лязг, конское ржание, топот… И галдеж – чуть ли не радостнее того, которым встречали кухню.
О причинах шума догадался даже Воронов. Ну почти догадался: решил, будто подошла кавалерийская часть, но сообразил, что для удержания позиции конница бесполезна. Так что – наступление?
Увы, нет. Но причина для радости все едино была: полковник, обещавший «или подкрепление» завтра, перевыполнил свое обещание.
Противотанковая батарея на конной тяге. Неполная. Четыре «сорокапятки». По две на фланг – так, едва успев представиться Воронову, предложил командовавший артиллеристами старший лейтенант. Вопреки званию он казался совсем еще юнцом и потому, наверное, носил усы (для солидности).
Потом… Едва пушкари успели занять позиции… Нет, они еще не успели. В долинке грохнуло, потом еще и еще…
Немцы действительно ударили встык. А когда их авангард напоролся на мины, атака не захлебнулась – лишь расхлынулась по склонам долины.
Когда это, ожидаемое, началось, Воронов на миг-другой буквально выпал из жизни. Страх – подлое чувство, даже если причина его не подла. Ужас перед тем, что он, Дмитрий Воронов, согласившийся… теперь уже искренне верилось, будто его протест бы все изменил… и вот он, согласившись на ответственность за судьбу батальона и еще бог весть за чьи судьбы и жизни, в первый же серьезный миг совершенно не знает, что должен делать… По сравнению с этим оказался хил-невзрачен даже страх смерти, которого Воронов раньше боялся сильней всего.
Себя он, конечно, со стороны не видел, не осознавал, что закляк, лежа животом на бруствере, вполроста своего выставившись под пули. Спасибо, кто-то из бойцов сдернул ошалевшего комбата за ногу обратно в траншею, и тут же брустверный скат с мерзким чмоканьем хлестнул по вороновским глазам земляными фонтанчиками. Это сработало, как пощечина истеричке. «С внутренней стороны… Прорвались по флангу, заходят в тыл…»
И тут выяснилось: батальон ни на миг не оставался без командира. То, что в лихорадочной сумятице, от которой лишь шаг до паники, почти невозможно расслышать разницу между «комбат» и «комбатр»… да, это, конечно, могло сыграть. Но главное – смертная опасность дарит людей способностью почти мгновенно определять, кто и знает что делать, и способен превращать «что» в «как».
Никогда в жизни Дмитрий Воронов не испытывал такого стыда и одновременно такого безмерного облегчения. А спокойная увесистость подобранной обесхозневшей трехлинейки заразила спокойствием и его.
С легкой руки Гайдара в писательской среде давно и прочно поселилась увлеченность охотой. Воронов исключением не был, слыл умельцем ночной стрельбы и всегда предпочитал винтовку дробовику – а как же, ведь, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов… Вот и пригодилось.
Ему всегда везло на людей. И теперь – тоже.
Когда атаку все-таки отбили, его нашел комбат. Ночь выдалась светлой – старший лейтенант сумел разглядеть темные кляксы на майорской гимнастерке, и не только на ней (был, был такой миг, сгоряча не показавшийся страшным, когда для Воронова почти все небо закрыл распяленный в прыжке человеческий силуэт, и он, Воронов, отпрянул, вжался спиной в стенку траншеи, инстинктивно выставив для защиты винтовку и даже не вспомнив о примкнутом к ней штыке). Да, старший лейтенант многое сумел разглядеть. И многое понять. Пришагнув почти вплотную, он спросил украдливым шепотком: «Вы ведь не строевик?» Воронов заспешил так же украдливо рассказывать, кто он и как здесь очутился. Но старлейт не дослушал.
– Для командира мало не быть трусом, – выдохнул он и, отступив, прорявкал (не для Воронова – для остальных): – Слушаюсь, товарищ майор! Какие еще будут ваши приказания?
Утром немцы навалились на соседа справа, потом – снова на них. И снова атаку удалось отбить. Но на том и окончилось вороновское везение.
Бурую, облезлую кошму предполья густо пятнали бесформенные серо-зеленые кочки; струйчатое знойное марево силилось доковеркать горелые туши восьми немецких танков (самый ближний – метрах всего-навсего в десяти от траншеи)… А в штабном окопе лежали накрытые плащ-палатками два лейтенанта и старшина-минометчик. И еще – командир уже не существующей батареи. Воронов не знал точно, скольким бойцам удалось пережить нынешнее смертеобильное утро, он знал одно: выжившими командовать некому. Даже хуже, чем некому. Из комсостава уцелели только сам так называемый майор и дожираемый страхом политрук.