Мир фантастики 2014. На войне как на войне
Шрифт:
Александр облокотился на подоконник. Откуда-то донесся протяжный, манящий свист. Половина пятого, значит, это экспресс Лондон – Челябинск – самый быстрый маршрут континента. Еще вчера утром поезд вышел из тоннеля под Ла-Маншем, а завтра, на закате, из его окон будет виден Днепр. Еще сутки – и Волга. Дальше Казани Александр еще не бывал.
Если его реферат получит хорошую оценку на конкурсе, ему и Адольфу предстоит поехать на молодежный съезд. Тот, что проходит на озере Байкал. Там будет много друзей из разных краев Царства. С иными из них он уже состоит в давней переписке: и на русском, и
И все же не меньше, чем о встречах, Александр мечтал о дороге. Он представлял, как будет подниматься на крышу-террасу вагона и глядеть на леса, города, малые и огромные реки континента. И на закате увидеть чарующие степи Заволжья или ночью почуять аромат их трав. Край, где в давние времена Спасшийся Царь поднял бунт во имя Возвращения.
Порядок, разум, вольность и вера. Они прекрасно уживаются на едином пространстве Европы и Азии. Пространстве мира и жизни, а не войны.
– Ты что там увидел? – спросил подошедший Адольф?
– Жизненное пространство, – ответил Александр. – Ты когда-нибудь о нем думал?
– Нет. Его же не нарисуешь.
– А ты попробуй, – сказал Александр.
Федор Чешко
Вторая беда
Пыль. Горькая мешанина рыжей степной земли, гари и мертвечины. Она вязала губы, выедала глаза, тяжелой мутью застила небо – свирепое июльское солнце едва проглядывало сквозь нее, как гнойный пулевой свищ сквозь застиранный, черт-те который уже раз использованный бинт.
Сероватые страницы блокнота казались спрессованными из все той же назойливой пыли. Карандаш то проскальзывал, то рвал насквозь по два-три листа… Чтобы добиться более-менее внятной записи, грифель приходилось обильно слюнить, но язык был сух, как проклятая степь вокруг. В который раз принимаясь мусолить-обсасывать карандаш, Воронов тоскливо думал, что химические ядовито-синие пятна на губах окончательно придают ему, щуплому да нескладному очкарику, вид этакого заученного кабинетного интеллигента, лишь по вздорной случайности напялившего военную форму. А с другой стороны, разве же это неправда? Может ли выискаться причина вздорней, чем война?
Ну вот, слава богу, доцарапалось: «1300. Неприятель продолжает беспокоящий обстрел силами предположительно двух артбатарей». Час назад была аналогичная запись. И два часа назад. И три. Зачем вообще нужен этот дурацкий протокол? Чтоб хоть чем-то себя занять? Или для порядка? «Война требует порядка, как ничто иное», – любил повторять Ивар Калдиньш, командир ударной интернациональной дивизии имени Пролетарского Гнева. Он тоже носил очки… нет, даже хуже того – пенсне совершенно провизорского вида. Но уж товарища-то Калдиньша – широкоплечего, увесисто-основательного – никто бы не посмел назвать интеллигентом даже мысленно. Никто. И уж тем более – тогдашний сопляк Митька Воронов, глядевший на комдива снизу вверх не только в прямом смысле, но и в переносном.
Да, записи – это, наверное, проснулась давнишняя наука товарища Калдиньша. Ведь нет науки прочнее, чем опыт Гражданской, как сказал легендарный герой легендарной войны. Сказал командированному в действующую армию известному (даже, пожалуй, знаменитому) писателю Дмитрию Воронову. Почти год назад, в расположении
Да, меньше года назад… Тогда еще можно было поверить и в недели, и в контрудар европейских масштабов, который уже вот-вот-вот…
И позже, зимой, когда немцев отшвырнули от Столицы, легко верилось, будто все худшее уже позади…
Но теперь и здесь легче поверить немецкой листовке, в которой Большая излучина Дона именуется петлей на шее СССР.
…А противник уже который час продолжает беспокоящий огонь.
Беспокоящий…
Тот, кто выдумал это название, видел названное только в бинокль. По ту сторону.
Каждые полминуты с размеренностью метронома увесистый спокойный удар – то ближе, то дальше – дергает землю, будто примериваясь разом стряхнуть с нее весь человеческий мусор. Каждые полминуты очередной бугорок, бруствер или что-то еще хоть сколь-нибудь приметное на шкуре степи всплескивается к небу и опадает обратно клочьями дерна, а то и мокрого дымящегося тряпья. Каждые полминуты нарастающий свист по-садистски неспешно вбуравливается в мозг, в сердце, в душу, и давным-давно уже забыто железное правило «слышимый – не твой», и уже нет ни воли, ни сил, ни стыда плющиться о дно траншеи или хоть голову пригибать. Осталось лишь вялое, полубравадное, полуискреннее желание, чтоб следующий расслышать не удалось.
Это – беспокоящий? Смешно. Вот только не до смеха. Хотя бы потому, что лишь Бог знает, не один ли ты остался в извивистой полуобваленной траншее. Может, все уже убиты или просто ушли, бросили тебя на забаву степи-людоедке, зною, врагу и смерти? Казалось бы, чего проще: встать, проверить… Страшно. Нет, не допроситься-таки конца – страшно убедиться, что одиночество тебе не мерещится.
Возможно, будь у писателя Воронова хоть какой-то боевой опыт, кроме давнишних полутора лет писарства в штабе интердивизии с неуклюже-цветистым именованием, немецкий беспокоящий огонь впрямь бы его лишь беспокоил. Но опыта у писателя не было. Хуже того: самого писателя не должно было теперь быть в этой степи и в этой траншее.
Писатель вчера приехал в очередную командировку на фронт. В Москве посчитали, что форма с майорскими петлицами облегчит выдающемуся, но сугубо штатскому литератору сбор материала для серии очерков (а повезет, так и книги). Но вышло иначе.
Благополучно добравшись до штаба армии, Воронов представился начальнику политотдела. Тот был занят, но в документы вороновские все-таки заглянул, высмотрел там для себя главное («политработникам всех уровней оказывать всемерное…») и вздохнул: «Вы курите? Тогда покурите на воздухе минут десять, а там я найду для вас помощника потолковей».