Мир Марка Твена
Шрифт:
Какой непроходимой скукой веяло на впечатлительного Сэма и от этих выцветших дагерротипов, и от вылинявших ковриков из лоскутков! Десятилетиями восседали на продавленных камышовых стульях столпы ганнибальского общества и вели все те же разговоры про оптовые закупки леса, про субботнюю проповедь да про очередную выходку пьяницы Джимми Финна или его предшественника — еще одного безнадежного, беспутного забулдыги, называвшего себя генералом Гейнсом [3] . И мерно работали челюсти, пережевывая непомерно сытную, однообразную еду.
3
Гейнс Эдмунд Пендлтон (1777–1849) — генерал, получивший известность во время войны США с индейцами и мексиканцами.
Казалось, под этими крышами никогда ничего не происходит, и жизнь только притворяется жизнью, как притворяются настоящими цветами окостеневшие восковые муляжи, непременно красовавшиеся под стеклянным колпаком на самом видном месте в гостиной.
Но иногда что-то вдруг словно ломалось в добротно действовавшем механизме — сонная одурь сменялась вспышками ярости и злобы, каких, казалось бы, трудно и ожидать от чинных и степенных обывателей крошечного городка на Миссисипи. Невозможно было предугадать такие вспышки и трудно их объяснить. Только инстинктом — и безошибочным — Сэм улавливал, что все не так уж благополучно и прочно в мире, простирающемся вокруг него.
Жил в Ганнибале богатый торговец Уильям Аусли. Это был крупного роста мужчина, всегда одетый с иголочки и державшийся заносчиво, даже неприступно. Он курил какие-то особенные, изысканные сигары. Сэму запомнился их терпкий запах.
Поговаривали, что у себя на родине, в штате Кентукки, Аусли был замешан в темных аферах — кого-то разорил, кого-то просто обворовал. Наезжавший в Ганнибал за покупками фермер Смар — дядюшка Сэми, как его звали мальчишки, — подвыпив, вечно кричал направо и налево, что Аусли обобрал до нитки честную семью из соседнего города Пальмира: вот погодите, Смар выпорет этого мерзавца кнутом на глазах у всех. Пока дядюшка Сэми был трезв, он не обидел бы и мухи. Да и его разгулы всякий раз кончались тем, что он засыпал прямо за стойкой под добродушный смех собутыльников.
Солнечным летним днем Сэм сидел на лавке у своего дома и складным ножиком строгал из палки рапиру, когда в конце улицы появилась фигура Смара — он закончил дела и собирался пропустить первый стаканчик в кабаке за углом. Не доходя до Сэма, фермер замедлил шаг. Перед ним, загораживая дорогу, стоял Аусли.
Дальше все происходило стремительно. Блеснула на солнце вороненая сталь пистолета. Раздался выстрел. Смар пошатнулся и упал. Для верности Аусли выстрелил еще раз, повернулся и ушел, твердо чеканя шаг.
Несчастного старого выпивоху отнесли в соседнюю аптеку, уложили на стол и, чтобы бог облегчил умирающему страдания, придавили ему грудь тяжеленной Библией. Пока дядюшка Сэми истекал кровью, в сбежавшейся к аптеке толпе росло возбуждение. Бутылки виски переходили из рук в руки. У кого-то вырвалось и загуляло страшное слово — «линчевать».
Слово это вошло в американский лексикон еще с конца XVIII века, едва Америка стала независимым государством. Был такой юрист Джеймс Линч, доказывавший, что в необходимых случаях граждане могут сами вынести и исполнить смертный приговор, обойдясь без судебной волокиты. Эта опасная идея упала на благодатную почву. Немного демагогии — и любой проступок можно было признать требующим немедленной высшей кары: не надо ни разбирательств, ни улик. Негров в те времена и вообще-то редко судили, любой плантатор сам устанавливал правовые нормы и укреплял их бичами надсмотрщиков или свинцовыми пулями для недовольных. А в глухомани, подальше от больших городов, методом Линча охотно сводили личные счеты, вымещая на жертвах — часто совершенно случайных — скопившееся озлобление от собственных неудач или внося своеобразное оживление в монотонное провинциальное житье.
Главное было наэлектризовать толпу, а что решит в охватившем ее возбуждении толпа, то и истина. В тот вечер никого не потребовалось уговаривать: все мужское население Ганнибала, вооружившись чем попало, ринулось к дому Аусли вершить расправу. Пьяного запала хватило на то, чтобы разнести в щепы новенькую ограду; подступили к крыльцу — и тут на крыше показался сам хозяин, целящийся в нападающих из двуствольной винтовки. Ни один мускул не дрогнул на его лице, глаза смотрели решительно и холодно. Забравшийся на дерево Сэм видел, как, оробев, подались назад первые ряды, как пригибались к земле мужчины, когда Аусли медленно переводил мушку с одного на другого, и как в считанные минуты затоптанный двор опустел.
Лишь через год начался суд над убийцей. Отец Сэма помогал готовить этот процесс, собрав необходимый прокурору материал. Но у Аусли были могучие покровители, да и взятку он, видимо, дал порядочную. Во всяком случае, присяжные его оправдали. По этому случаю приятели Аусли устроили факельное шествие и шумную пирушку, продолжавшуюся ночь напролет.
Аусли вскоре уехал из Ганнибала, но в городе еще долго толковали обо всей той истории. Возмущались несправедливостью, понося подкупленных судей. Только об одном не говорилось ни слова — о слепой ярости, превратившей неприметных и смирных ганнибальских жителей в неуправляемое стадо, и об их трусости при столкновении с сильной и злой волей. А Сэма всего больше поразила и напугала эта жажда крови, эта ненависть, наткнувшаяся на жесткий отпор — Аусли умел ненавидеть еще сильнее. Через много десятилетий Марк Твен вспомнит, как мальчуганом он просыпался по ночам от жуткого ощущения, что это его, грудь придавливает раскрытая Библия. И тогда моментально возникали перед глазами все подробности того незабываемого дня: хрипы умирающего Смара, пьяные выкрики толпы, торчащие за голенищами кухонные ножи, черные отверстия стволов, наставленных прямо на кабатчика, бежавшего впереди всех…
Во многих книгах Твена возникнет этот образ — толпа, неистовая, вздыбившаяся людская масса, когда уже нет людей, а есть только орущие глотки, одержимость, истерика, общее безумие, которое охватывает какой-нибудь ничем не примечательный поселок, оставляя после себя разрушение и смерть.
Как-то само собой выходило, что Сэм почти всегда присутствовал при кровавых трагедиях, омрачавших мирный небосвод над его родным Ганнибалом. Он был рядом, когда два юных шалопая — родные братья — о чем-то заспорили со своим почтенных лет дядей, и один свалил старика на пол, другой же пытался его прикончить из револьвера, по счастью давшего осечку. Он видел, как в пьяной драке полоснули бритвой переселенца, двигавшегося через Ганнибал на новые земли, за Миссисипи. А однажды, вернувшись домой с реки поздно вечером, он онемел от ужаса, когда обнаружил в передней завернутое в одеяло мертвое тело фермера, которого не раз встречал возле магазинов на главной улице. Оказалось, этот фермер хвастался, что у него плуг лучше, чем у соседа, а сосед, выведенный из себя насмешками, пырнул его ножом прямо в сердце. Судье Клеменсу предстояло разбирать это дело, труп принесли к нему в дом в виде вещественного доказательства.
Кошмарными видениями преследовали его все эти сцены, и, пробудившись в холодном поту, он долго не мог успокоиться, стонал, ворочался и засыпал, только усилием воли заставив себя подумать о чем-нибудь другом, радостном. Обычно — о ферме дяди Джона.
Клеменсы уезжали туда на два-три месяца каждое лето. Ферма располагалась поблизости от той самой Флориды, где родился Сэм, и езда была недолгая — всего несколько часов в тяжело груженной повозке по разбитому дождями проселку. Но собирались с такой тщательностью, будто путь лежал по меньшей мере в Европу и обратно. Сэм тоже готовился со всем старанием. Раздавал приятелям на хранение свои драгоценности — бумажного змея, медную дверную ручку, одноглазую кошку. А для кота Питера, своего любимца, устилал тряпочками дно специальной дорожной корзинки.
В тенистом саду, спрятанный под столетними деревьями, стоял тесаный пятистенок с крытой галереей и примыкающей необъятной кухней. Двор был обнесен частоколом, за которым торчала крыша коптильни. Ореховая рощица начиналась прямо в углу двора — поближе к осени мальчишек оттуда было не вытащить. А дальше по крутому спуску — мимо амбаров, конюшни, табачной сушильни — тропинка вела к прозрачному ручью на песчаном дне оврага, сплошь заросшего ивами и диким виноградом.
Вот где был простор поиграть в разбойников, полазать по деревьям — кряжистым старым соснам и высоченным пеканам, прячущим под широкими листьями крупные, похожие на орехи плоды, — и на спор переплыть без отдыха туда и обратно глубокую заводь, хотя тетушка Пэтси строго-настрого запретила к ней даже приближаться, и погоняться за здешними диковинными бабочками с ослепительно яркими, цвета киновари, пятнами на крыльях, а к полудню, когда печет нестерпимо, отправиться домой — каждый раз новой дорогой, самостоятельно ее прокладывая среди кустов малины и обходя крапиву, вымахавшую выше человеческого роста. Возвращались исцарапанные, побронзовевшие от ветра и загара, не чуя под собой ног от усталости и счастливым смехом отделываясь от нестрогих попреков дяди Джона.