Мир миров - российский зачин

Гефтер Михаил Яковлевич

верующих атеистов) не сиюминутными обстоятельствами, а социальной

пластикой в ее долговременном измерении - с человеком труда в

фокусе сбывшегося и предстоящего. Я же к этому рубежу (а 76-й был

как раз моим рубежом) не то чтобы перемахнул через прогрессистский

канон и, отрекшись от материалистического понимания истории, пришел

на свой манер к той комбинации пессимизма и иронии, сторонники

которой полагают, что история если

и учит, то лишь тому, что она

никогда, никого и ничему не научила... Нет, я не отряхнул прах от

своих ног и не посыпал голову пеплом. Но мой взгляд на связку

будущего с прошлым претерпел существенную перемену. Сомнение

коснулось не формы всесветного единства, а сути. Не достижимости

его, а отмеренности Временем самого движения к единственности

человечества. Я опускаю фазы в своих пересмотрах, в конечном счете

уложившихся в формулу: конец Истории, но не конец рода

человеческого...Раиса Борисовна с нескрываемой заинтересованностью

слушала мои рассуждения. Ее не смущала резкость вывода об

исчерпанном пределе, о крае пропасти, на котором не задержаться

иначе, как усилием людей и миров, превозмогающих - врозь и вместе

укорененные символы веры. Не социализм, не капитализм, не почва, не

заимствование... Но что же, что же?
– она настаивала на уточнении,

показанном домашнему с е г о д н я. Исчерпан предел, а дальше?

Дальше, - отвечал я, - переоткрытие жизни через стучащуюся в двери

смерть. Дальше - другая жизнь, возвращающая человека в эволюцию,

если у него хватит сил на это великое вспять, на эту сверхновую

цивилизацию, - другая жизнь, заменяющая классическое что делать? на

ЧЕГО ДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ, которое, однако, не к первозданному табу

возврат, а к иному запрету, возбуждающему мысль, вызывая эврики

зрелого действия. И быть может, как раз дома и суждено будет тем,

кто после нас (а вдруг - и нам?), сделать решающий шаг к той земле

необетованной, где не свое навсегда перестанет быть чужим, а с ним,

с чужим, с этим роковым спутником человека, уйдет и кровь как

аргумент и пьедестал властителей, оккупировавших развитие... Моей

собеседнице кода эта не могла не быть близкой и по интонации, и по

внутренней перекличке с юношескими грезами. Но полного согласия не

было - и не потому, что с ее стороны заявлялся отвод по существу.

Просто по всему складу своему Раиса Борисовна не могла долго

задерживаться на метафизической территории. Внимая, она как бы

прикидывала: что бы это

значило для отдельной жизни и какие

обязательства проистекают отсюда для тех, кто с первых сознательных

лет привык, что вне таких обязательств, звучащих как обет и как

привычка, и жизнь - не жизнь, а прозябание, пустота? Нет, она не

помышляла о ренессансе максимализма 20-х. От этого она ушла напрочь

еще тогда, когда ее партийный статус не претерпел решительных

перемен. Добивалась же она ясности, которая удовлетворила бы ум и

сердце. Ясности в пределах замыслов и начинаний, посредством

которых человек стремился соединить развитие с равенством,

достоинство личности с благом массы, терпя поражения, но с каждым

таким поражением - избывая его новым действием, возобновлялся как

творец все той же истории. Так было. Отчего же не быть вновь? Она

искала его - творца, - и когда читала старых и новых авторов, и

когда вслушивалась в разные за и против, надеясь нащупать ответ не

непременно в виде стройной, законченной теории либо в образах

грядущего, самая привычность которых настораживала: не суррогаты

ли? Когда же оказывалось, что именно так или совсем близко к этому,

тогда к прежнему духовному разладу прибавлялись горечь свежих

узнаваний и крушение на сей раз еще более быстротечных надежд.

Вместе с тем у Раисы Борисовны был своего рода инстинкт

сопротивления навязчивой и самоуверенной новизне, легкости

опрокидываний, растаптываний всего, что составляло содержание жизни

целых поколений. Между этими полюсами умещалось тогда многое в

воззрениях и поступках. И далеко не всеми, кого разбудил и поощрил

к действию XX съезд, хрущевская оттепель, Новый мир Твардовского,

полюса эти ощущались как вызов, настаивающий на том, чтобы

самоопределиться в прошлом, воспринимаемом как целое. И воспитание,

и биографии соблазняли нас миновать рифы несовпадающих гибелей на

утлом суденышке, именуемом С одной стороны - с другой стороны. Был

отрезок пути в инакомыслие, когда Раиса Борисовна как будто нашла

свое место на таком спасительном плоту. Но не удержалась. Рискнула

двинуться вплавь. Софизмы блаженного уравновешивания смущали ее,

как мне представляется, больше всего своей скрытой до поры до

времени склонностью к политиканству, той нравственной ущербностью,

которая в критический момент способна подтолкнуть к уступке и