Мир миров - российский зачин

Гефтер Михаил Яковлевич

...Через весь XIX век к XX. От одиночек к миллионам. От миллионов к одиночеству. Не странно ли - одинокий Ленин? Уходящий одиноким. Один на один со своими вопросами, на которые снова нет ответа. Просчитывал шансы удержания вырвавшейся вперед постреволюционной России: удержания России в Мире, удержания революции в России, двойного удержания, какому (понимал) не сбыться, если не произойдет развития на почве цивилизации. И нэпом возвращался к замыслу двух путей, пытаясь преобразовать его в еще не опробованную модель революционного реформизма, социалистической постепеновщины (с двумя ипостасями - российской и западной). И снова опирался в своем прогнозе на Восток, на Индию, Китай и т.п., чье движение (был убежден) направилось окончательно по общеевропейскому капиталистическому масштабу. И, задавая - себе и другим - вопрос, изменилась

ли после Октября общая линия... мировой истории, он не давал на него прямого ответа, но явно склонялся к отрицательному. Нет, не изменилась. Общая и мировая - та же. Она просто не может быть иной. Ей не дано быть иной. Если бы она была или стала иной, и ему надо было быть или стать иным. А стать иным - поздно. Для него - поздно. А для других, для ближних и дальних - еще рано?!

Уходы - огромная тема. Уходы людей, оставивших свою печать в истории, небезразличны для истории. За ними долгий тянется след, и то, что следует, отнюдь не непременно продолжение. Реже - продуктивное отрицание, ревизия во имя. Часто же и даже всего чаще - низвержение, бессознательное и нарочитое; низвержение-эпигонство и низвержение-убийство, но и это последнее мнит себя продолжением. И даже не просто мнит, а мнимость превращает в действительность, где вместе догмат и бесовство, имитация и преклонение. Существует, видимо, жесткий и жестокий закон: подлинные продолжатели - не прямые наследники. Великую французскую революцию продолжала вся Европа (и не одна она), в то время как Франция расплачивалась за свой скачок отставанием от тех, кто уходил вперед, превращая свободу, равенство и братство в технологию, в постоянный капитал, в навык машинного труда, в фабричное законодательство, в триумфальное шествие всеобщего эквивалента и опытного знания. Так ли просто распознать за этим продолжением агонию якобинства, несостоявшиеся прожекты Сен-Жюста, кровь Бабефа? Термидор, разумеется, не равнозначен прогрессу, но он и не противоречит прогрессу. Если согласиться с тем, что есть разные прогрессы (типы, степени, формы), то следовало бы признать, что есть и разные термидоры. И тогда существеннейшим становится вопрос: кто и как превращает прорыв истории в новую норму, в новую повседневность, в новый консерватизм?

Этот сюжет - один из самых сокровенных у уходящего Ленина. Сумеем ли мы доделать наше непосредственное дело или нет? Или нет? Он спрашивал. Он не был до конца уверен. Быть может, сомневался... На заключительных страницах этого логического романа образы, как и прежде, предшествуют понятиям, и последний ленинский расчет напоминает нам герценовское: Отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно...

На расстоянии более полувека зазоры в движении мысли едва видны. Пробиться вглубь, очистив и верх, и низ от хрестоматийного глянца, едва ли не труднее, чем сквозь средневековый палимпсест пробиться к первоначальному тексту. Стоит ли удивляться, что подлинный предмет размышления остается тайной за семью печатями, хотя этот предмет уже не в спецхранах, а на домашней книжной полке? Иероглифами - слова последних диктовок, фрагменты, не сведенные воедино. Не сведенные или несводимые? Что мешало ему: склероз, разрывающий сосуды, или также внутренняя связанность - вето на додумывание до конца? Отсутствие условий для воплощения новой, своей, многоукладной нэповской России или условия для рождения ее - в качестве формы и предпосылки для всемирно-всеобщего развития? А может быть, все вместе - и преждевременность, и монистический запрет, и неотступная злоба дня, налезающие друг на друга тревоги, прежние - сквозь всю жизнь (не размягчат ли революционного натиска доктринеры буржуазной демократии, сторонники уступок за счет коренного принципа?) - и совсем новые тревоги, вырастающие из бескомпромиссной эпохи и олицетворенные в людях власти, в новых якобинцах, для которых не было и быть не могло преобразований, осуществленных иначе как массами и государством, массами в государстве (вплоть до того заветного момента, когда оно отомрет, самое себя упразднив)?

Мир Маркса, уплотненный в организацию, в революционную власть на время, разве это не его архимедов рычаг? И разве не этот рычаг сдвинул с прежнего, насиженного места всех на свете? А теперь - в чьи руки попадает, как распорядиться им? Уже не зазоры в движении мысли, а кажущиеся провалы и невидимые стороннему взгляду мостки. Единство тех пятидесяти (или ста: велика ли разница?), которым суждено сменить его, и

единство общечеловеческого развития - без промежутков, вне видимой цепи строго последовательных превращений. И снова задаешь вопрос: почему? Потому ли, что отступала жизнь? Что не наступило время? Наступит же оно - не самотермидоризацией, а Термидором, вовсе новым Термидором - анти-Миром Маркса, анти-Россией Ленина.

Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход. Согласимся ли мы сегодня с примиряюще безнадежной кодой пастернаковской Высокой болезни? Пожалуй, менее всего согласятся сторонники крайних взглядов. Для одних действительность - сбывшаяся, тождественная себе надежда. Другие не примут ни гения, ни скрытой в строках идеи рока. Им ближе вина - в буквальном, не переносном смысле. Да и какой рок в рациональном XX веке? Фигура красноречия либо увертка от ответственности. Карающая рука Немезиды? Проще и вернее звучит сегодня присловье зэка - бог долго ждет, да крепко бьет.

А все-таки рок! Рок древних и Шекспира. Губящий и тех, кто переступил предел идеальностью задуманного, тех, кто начал против течения. Анахронизм понятия лишь оттеняет глубину феномена. Феномена, в котором сплетены воедино великое и банальное, инерция впервые завоеванного людьми и его особенные оборотни (в словах и в людях!). Справиться ли с ними обновленной власти, календарному будущему, справиться ли иначе, как посредством организации вечного смысла людей?

Вчера мы еще могли сказать: тот, кто убежден, что феномен этот, заявленный нашему веку Россией (и не ею одной), не является ни непременным, ни всеобщим, должен объяснить также его неслучайность. Сегодня этим уже не ограничишься. И вероятно, не только потому, что предложенные объяснения не удовлетворяют. Сами эти объяснения стали частью современной истории; их недостаточность производит в свою очередь новые коллизии, образуя замкнутый круг, из которого, кажется, нет выхода. Прошлое не уходит от нас, поскольку для него не находится места, и если бы в одном только догматизме, не изжитом и не отступающем, либо в явной и полускрытой апологетике; так ведь нет места ему и в испытанных ячейках классического сознания... Пресловутый зигзаг или выпотрошенную до конца отсталость России сегодня неловко называть даже прокрустовым ложем. Удастся ли одну из величайших трагедий Мира заключить навсегда в региональный загон?

Размолвка идеи и факта сродни самому феномену. Понимание Мира разошлось с Миром. Не в первый раз. В последний ли? В этом все дело.

1976 Из Гамлетовских тетрадей

...Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя

покорителем бесконечности. Если бы только не мои дурные сны!

Ах, этот Гамлет, запутавшийся в обете верности и в своем безродном

космополитизме - выпутаться ли ему, пока не примет всерьез дурные

сны? Те самые, которыми открылась объективная реальность: Мир

тюрьма. Объективная, реальная - лишь для него. Так бывает? Именно

так и бывает. В начале, которое и есть Начало. До поры до времени,

что и есть Время. Глаз бежит, не задерживаясь на титуле: Трагедия о

принце Датском. Но отчего - трагедия? Оттого, что герой обречен?

Потому, что втянул в свою гибель и любимых, и ненавистных, всех,

кто, лучше ли, хуже ли, прожил бы отмеренную ему эльсинорскую

жизнь? Многие годы прошли, как околдовала меня потаенность этого

Текста, побуждая искать отгадку (одну, другую, третью), невольно

примеряя ее ко всему, о чем думал, к судьбам будто совсем несхожим.

Слабого, бессильного Гамлета для меня никогда не существовало. Да и

кому в веке XX он мог бы привидеться таким? Значит - острый ум и

душа-недотрога, восторг и скепсис - с обнаженною шпагой в руках?

Если бы так, откуда непокидающее чувство бездонности, смещения

критериев, сомнение в возможности для человека - только будь он

гений - воплотить этот образ, не утратив постоянно меняющегося

смысла неизменных слов? Давно расстался с принцем, прозревшим

первой же своей репликой. Нет, он вовсе иной - мой Гамлет. Чтобы

пробиться к нему, снял шоры выученного преклонения. Предпочел

изначального Клавдия, короля-сангвиника, короля-миротворца,

устроителя нации. Увидел врага в Призраке - вымогателе кровавой

клятвы. И лишь тогда достучался - уже не к принцу и не к

виттенбергскому любомудру, чемпиону игры в двусмыслие, а к