Мир Приключений 1955 г. №1
Шрифт:
Своих биарминов Одинец учил ремеслу строго, как его самого натаскивал суровый Верещага. И у Одинца всякая вина была виновата, и его подмастерьям-ученикам не было потачки.
Среди мастеров строгость никогда не считалась обидной. Попались ли Одинцу особенно понятливые биармины или каждый человек может хорошо учиться, когда всей душой тянется к знанию, — биармины делали большие успехи.
Ватажному старосте не пошли впрок дальние дороги, повольничья жизнь и морской берег. Не было здоровья Доброге: его не оставлял кашель, его знобило. Он слабел телом и уже не примером, а одним ясным разумом
Доброга и с повольниками и с биарминами на расшивах и на кожаных лодьях рыскал по Двине и по морю. А что дальше, там, за морем?
Доброга любил зайти в кузницу, поглядеть, как в горне горит яркое пламя и как ярко рдеет железо. С наковальни, из-под большого молота, которым бьет подручный, сыплются звездочки искр, гаснут, за ними спешат новые. Малый молоток ходит указчиком. Одинец звякнет им по наковальне — подручный понимает.
На кузнецов хорошо смотреть. Биармины позавесили грудь и ноги кожей, волосы стянули ремешками; руки голые, черные от угля и окалины. Заправские кузнецы. Научатся железному делу и не в шутку будут мастерами.
Новгородской земли прибыло, новгородцы имеют в биарминах верных союзников, друзей и опору. Эх, подольше бы пожить! Здесь тоже будет пригород. Мал острожек, но дорог почин.
Доброга подозвал Одинца. Они сидели рядом на сосновой плахе. Ватажный староста рассказывал, как он сызмальства бродил по Черному лесу, сколько троп топтал. Всякое бывало. Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться — делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймёшь… Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям.
— Не так делаешь! — крикнул Одинец подмастерью.
Показав Расту, что и как нужно, он вернулся к Доброге. А у того новое слово:
— Мы с тобой хотели смешать кровь.
— Смешаем.
Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле, между черными корнями, выкопали ямку.
Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной руки на другую царапнули одним взмахом. Названые братья опустились на колени и вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и закапала в землю.
Товарищи накрыли братьям головы дёрном и оба громко клялись Небом и Ветром, Солнцем и Месяцем, Лесом и Водой, Стрелой и Мечом, Сохой и Серпом быть верными, поровну делить и горе и радость, труды и добычу и всё, что или в руки придет, или навалится на спину. Сырая земля приняла братскую клятву вместе с кровью и навечно её сохранит.
Не вставая, Доброга сказал тихим голосом, для одного Одинца:
— Тебе оставлю всё. Всё и всех. Прими.
— Приму.
— Не разумом — сердцем прими. Не по клятве — возьми по любви.
— Возьму, — шепнул брат брату.
Вслед за ними другие совершали священный и чтимый обряд побратимства.
Ямку засыпали и обратно уложили дерн. Сверху полили сладкой водой, чтобы поскорее срослись травяные корешки, кругом поставили оградку из живых ивовых черенков.
Глава семнадцатая
С Ваги, от Доброгиной заимки, с вестями от братьев-повольников прибежала расшива:
— На новом огнище не пропали хлебные семена: из трубки выкинули колос и сильно наливают зерно. Быть урожаю, а нам быть с хлебушком. Те товарищи, кто ходил вверх по реке от заимки, вернулись живы и здоровы. Они добрались до истока реки. Там, в озерах и болотах, среди сильных бобровых гонов, зачинается река. Там живет дикая весь. Весины с повольниками драться не дрались, но и дружбу не завязывали. Повольники спустились назад по реке — а на реке весинов нет. Идя обратно, на хороших; местах ставили избушки для охотничьих зимовок. Пушного зверя много.
Вестники привезли гостинец — сладкого лесного темного меда в липовых долблениях.
Ватажники поспешили собрать все пушные меха, которые выменяли у биарминов и сами добыли, и скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя строгими наказами:
— Чтобы обозные в Новгороде оповестили весь народ — шли бы охочие люди на новые богатые земли, на свободные широкие реки. Шли бы смело люди всякого рода и племени, кто живет дедовским обычаем и по Новгородской Правде. Зимнему обозу привезти побольше железа. Железо брать сырое, в крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами.
Вверх по Двине пошли обе расшивы, доверху груженные пышным, мягким золотом. Они повезли ещё один наказ, самый дорогой: поясные поклоны друзьям-товарищам, а родным — земно-любовные.
Поминая Радока, плакали Заренка и Яволод. Ещё горше Заренка плакала, вымаливая теплое родительское прощение девичьему самовольству. А вытерев слезы, она просила передать отцу и матери, что их дочь счастлива с нечаянным и негаданным мужем — с ватажным старостой Доброгой — и не желает себе никакого иного счастья…
И Доброга не желает другого счастья. Если бы человек мог заставить реки течь назад и сумел сам жить сначала, Доброга своей волей выбрал бы и повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости.
Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой алой кровушкой лесные мхи и речные пески! Ничуть не страшно ложиться для вечного сна, но горько, мучительно-тягостно расставаться с любимой. И Доброга борол свою болезнь.
Тшудд, отец Яволодовой жены Бэвы, заметил, что хиреет его сердечный друг Доброга, и призвал на помощь биарминовских колдунов-кудесников. Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо. Три колдуна вытащили из лодьи четвертого, ветхого старца. У него было сухое тело, на плечах еле держалась большая, как котел, голова с голым черепом. К старости в бороде росло считанных три волоса. Кудесники взяли старосту на близкий морской берег, а остальным повольникам велели стать поодаль.