Мир в ладони
Шрифт:
– Видишь, Глашка, что творится? Непременно надо ехать! Сейчас же!
В себя я пришел уже в дороге и вначале подумал, показалось мне. Не могло быть! Дорога – сплошные ухабы: трясет, подбрасывает, оси скрипят, бабкины разговоры над ухом. Чего только не почудится! Но потом я отчетливо расслышал – голос. Действительно, чей-то голос, и говорил он со мной. Если так можно сказать – «говорил». Скорее в моей голове возникали не мои мысли, будто бы меня было двое, или нас. Голос говорил со мной нежно, как с величайшей драгоценностью, успокаивал. Объяснил, что поездка эта очень уж хороша. Куда проще будет накормить мой гений в монастыре. Трапеза такая дорогого стоит. Это
И чем больше голос говорил со мной, тем больше мне хотелось испытать себя, доказать, что я есть избранный. Мне не терпелось помериться силами с чем-то или кем-то равным мне. Монастырь был лучшим из противников. Как же я сразу не понял этого? Как хорошо, что голос мне все объяснил и продолжал объяснять, убаюкивая! Я накрепко заснул и всю оставшуюся дорогу безмятежно проспал, набираясь сил перед самой тяжелой битвой в моей жизни. В четыре часа пополудню мы подъехали к воротам монастыря.
Солнце было еще высоко, хоть и с трудом проглядывало через толщу крон. Оказывается, пока я витал в чертогах Морфея, мы довольно глубоко заехали в лесную чащу, так глубоко, что почти бесповоротно. И голос исчез. Я больше не ощущал его. Но меня разбудило не это – другое, странное чувство, доселе мне не знакомое. Понимаешь, мой друг, нас занесло далеко в лесную глушь, а крепостные стены и строения монастыря – все было исполнено из белоснежного камня. Каждая глыба – раза в три больше меня. А я, по словам мусье Жака, хоть и не слишком высок, но достаточно коренаст. Видел бы ты размер самих ворот, дружище! Точно передо мной возвышались врата в Бробдингнег [3] . Казалось, сейчас оттуда выйдет парочка крылатых великанов и устроит кровавый пир на весь мир. Тем более полакомиться было кем. Перед воротами собралась огромная толпа.
3
Настоящее названия книги «Гулливер в стране великанов» звучит как «Гулливер в Бробдингнеге».
Откуда в лесу взяться толпе?!
Хорошо и плохо одетые крестьяне, несколько карет с гербами, пыльные странники, обычные людишки и всякий сброд. Кто стоял, кто присел на перевернутые ведра и скарбы, кто-то возлежал прямо на земле, подстелив грязные лоскуты одежд. Галдеж, детский плач, окрики каретных. Мне велено было не выходить, а дожидаться, когда откроют ворота.
Я бы и не стал покидать карету. От вида такого количества белых камней мне опять стало плохо, как от снега в середине лета, как если бы я увидал три небесных светила разом. Знаешь, говорят, бывало видно и по три солнца. Тревожный знак. Не к добру. Теперь вместо голоса со мной шепталось беспокойство, но слов было не разобрать.
Внезапно по всей округе разошелся первый глухой удар колокола. Ударило так, что я повалился на подушку. Когда привстал, в ушах еще долго гудело, а потом умолкло все. Я видел, как суетились люди: вскакивали, принимались креститься, отвешивали поясные поклоны. Знал, что колокол не бьет один раз, и, видимо, все остальные слышат удар за ударом. Но я оглох. Пришел в себя от толчка кареты. Звуки прояснились, и мы медленно двинулись вперед. Теперь колокола во всю трезвонили к вечерне, и толпа, как завороженная, покорно следовала на звук. Вплывая в просторы монастырского подворья, я с великим ужасом всматривался в белобокие громадины храма.
Куда же меня завезла эта карга?
Гостей у каретной поджидали две монашки. Расшаркавшись с бабкой и с выводком ее кумушек, они, не замолкая ни на секунду, сопроводили нас в гостевой дом, еле различимый среди этого беленого Средневековья.
После умываний, переодеваний в богослужебные наряды бабка моя со свитой отправилась на вечернюю службу под присмотром все тех же трещоток, а мне – слава всем богам и недавнему припадку! – разрешили отдохнуть в тишине келейных усыпальниц. Тишина и покой… Да я от одной мысли содрогался, что придется провести здесь не один день, а три! Да что там день, я не понимал, как продержусь здесь до вечера! Как такое возможно вообще?!
Еще и камни вытягивали из меня силу – я был так измотан и слаб, хотя предостаточно отдохнул в дороге. И все никак не мог найти название этому чувству, лежал и перебирал самые невозможные варианты: трусость, слабость, неспособность, бессилие. Ничего не подходило. Хорошо, хоть кровать оказалось мягкой, только непривычно узкой. Вытянувшись на ней деревянным солдатиком, я все перебирал и перебирал порок за пороком, но ни ответ, ни сон так и не шли. А пришел странный морок. Такой странный, дружище, будто лежишь и бредишь в лихорадке, но в лихорадке не осознаешь ничего – беспамятен, – а тут наоборот: я все понимал и слышал. Слышал такое… Оно было сложным, очень сложным, мой друг. Ну сам посуди: я отчетливо разбирал все звуки вечерней службы. Обряд проходил далеко от моего пристанища, а я будто стоял в самом его эпицентре. Слышал разговоры, читаемые правила, а еще – распознавал всякие безмолвные прошения, ну знаешь, молитвы там, страдания. Они перемешивались у меня в голове и спутывали мои собственные замыслы. Мне тогда подумалось, что так, наверное, и бывает в монастырях. И еще кое-что подумалось.
В отзвуках заунывной службы я подумал: неужели и у Бога так – смешиваются воедино причитания, просьбы, жалобы? Сам посуди, если я есть избранный и слышу их нытье, а в Книге говорится, что Христос тоже избран, значит, и у него все так же, как у меня. Может быть, поэтому Господь раздражается и выбирает кого пожалостливее, как моя матушка, чтобы поиграть? Да вся людская история об этом писана. Вспомни особо трагичные случаи, дружище, – они же бесчеловечные! В них во всех – Промысел Божий. А нам еще говорят о какой-то свободной воле, о том, что это мы во всем виноваты и никого, кроме нас, нельзя винить в собственных грехах и ошибках. Но это Бог о нас так промыслил! Понимаешь? Господь моими руками вмешивался в жизни других людей, будь они трижды нищими или четырежды королями. Это он выбирал для своих игр обычных человечков. Потому что избранность, мой друг, – она не в богатстве и власти, она в другом. Я не знал тогда, в чем именно, но в другом. Избранных, таких как я, Бог не трогал, обходил стороной. С нами он не играл в игры, понимаешь? Боялся проиграть. Это означало такое неравенство всех перед всеми, мой друг, что оно вполне заменяло любое равенство.
Равенство. Словечко-то какое! Я его, кажется, подсмотрел у французов и сразу пришел в недоумение. Как можно так ошибочно, так превратно понимать это воистину рабское слово?
Свобода! Равенство! Братство!
Знаешь, дружище, ни свобода, ни братство не могут существовать в равенстве. Чтобы уравнять кого-то с кем-то, нужно лишить свободы хотя бы одного из них, свободы быть собой. Выравнивание вообще не рождает братства, а только скрытую ненависть, лицемерие и жестокость. Равенство, как благо, сродни безумию. Нет одинаковых лиц, даже у близнецов; нет одинаковых мыслей, даже у единомышленников. Никогда человек не мыслит себя равным другому. По своей воле – никогда!
Конец ознакомительного фрагмента.