Мираж черной пустыни
Шрифт:
— Просто дайте нам самим выращивать бобы. Или позовите доктори, чтобы они раздавали витамины. Если мы сейчас не остановим эпидемию, пеллагра быстро распространится по всему лагерю.
Мвачаро ухмыльнулся, и Ваньиру внезапно похолодела.
— Да? А что мне за это будет? — спросил он.
— Поймите, нам необходимо лучше питаться, — тихо, но упрямо повторила она.
Надзиратель положил руку ей на грудь и сильно сжал. Ваньиру зажмурилась.
— Вот когда ты наконец сообщишь информацию, которая мне нужна, — прошипел он, — расскажешь о секретном подполье May May и о
Мама Нджоки умерла на следующий день. В тот же день умерли еще две женщины и три ребенка. Ваньиру забрали с каменоломни, где она была занята тяжким трудом, с утра до ночи разбивая камни, и перевели в похоронную бригаду. Вечером она прошла по всем камерам корпуса «Г» и увидела, что пеллагра распространяется дальше.
Она начала с того, что организовала протест в своей камере, откуда восстание распространилось по всему корпусу.
— Матери Кении! — кричала она. — Они убивают нас, лишая полноценного питания! Нам нужно объединиться и оказать им сопротивление! Мы не можем позволить им убивать нас таким вероломным способом! Мы должны объединиться, все без исключения, невзирая на племенную принадлежность! Все мы, кикую, луо или вакамба, обязаны помнить о том, что являемся кенийскими матерями и боремся за будущее своих детей!
В качестве наказания за свои подстрекательские призывы Ваньиру вместе с Мамой Нгиной, женой Кеньяты, заставили выносить экскременты заключенных.
Но это не остановило Ваньиру, и она продолжала вести агитационную работу среди заключенных лагеря, пытаясь поднять их на бунт, и в конце концов Ваньиру на три недели бросили в одиночную камеру, разлучив с детьми. Но даже оттуда она продолжила свои попытки организовать всеобщую голодовку. Зная, что ее надзиратели были не из племени кикую, она по ночам пела песни на своем языке, и голос ее звенел над всем корпусом, призывая заключенных отказаться от убогой баланды, которую им давали на завтрак, положить на землю свои мотыги и отказаться носить камни до тех пор, пока их требования не будут выполнены и качество пищи не улучшится.
Когда через три недели ее вывели наконец из темной одиночки, она зажмурилась от солнечного света, ударившего ей в глаза, но, к своей радости, обнаружила, что ее план сработал; женщины услышали ее призывы и сделали так, как она их учила. Результатом голодовки стало то, что женщинам позволили возделывать бобы, и еженедельно в лагере давали витамины.
Но для маленькой Ханны эти изменения наступили слишком поздно.
— Мы сделали все что могли, — сказали Ваньиру ее соседки по камере. — Но она больше не может есть.
Ваньиру баюкала на руках свою умирающую дочку, напевая колыбельную песню кикую, а Кристофер сидел рядом и молча смотрел своими большими, серьезными глазами. Среди ночи Ханна тихонько шевельнулась в ее руках, прошептала: «Мама» и умерла.
На следующее утро Ваньиру сама выкопала могилу — одну из множества могил для жертв пеллагры, и вернула тело своей дочери земле Матери Африки.
Допрос продолжался уже много часов; Ваньиру с трудом держалась на ногах, а Саймон Мвачаро без устали
Это оказалось слишком даже для офицера Дуайера, который в конце концов встал и ушел.
— Дайте мне поспать, — сказала Ваньиру. — Прошу вас…
— Сначала сообщи мне то, что я хочу знать. Расскажи о May May, и я сделаю для тебя все, что только пожелаешь. Обещаю.
У Ваньиру закружилась голова. Она не ела уже более суток, и Саймон Мвачаро в течение многих часов не позволял ей присесть даже на минуту.
— Глупая женщина, — прошипел он, — неужели не понимаешь, что своим упрямством ты подписываешь себе смертный приговор? Если тебе плевать на себя, то подумай хотя бы о сыне, что станет с ним?
Но она ни на минуту не забывала о Кристофере, который остался в камере под присмотром ее соседок. «Если ему придется умереть за ухуру значит, так тому и быть, — думала Ванджиру. — Я не предам дело, за которое борюсь, ради спасения собственной жизни или даже жизни моего сына».
— Отвечай, — твердил Мвачаро, — или я силой вытрясу из тебя информацию.
Он подошел к двери и запер ее. Когда Ваньиру увидела, что он сделал четверым аскари какой-то знак, ее внезапно охватила паника.
— Ты уже давно на это напрашиваешься, — цедил он сквозь зубы, расстегивая ремень на штанах. — Все эти твои витамины, голодовки, то, как ты задираешь нос. Я тебе покажу, кто ты такая на самом деле. Я покажу тебе, чего ты заслуживаешь. Можешь сколько угодно кричать; если кто и услышит твои крики, тут тебе никто не поможет.
Охранники швырнули Ваньиру на пол. Двое из них держали ее руки, двое других раздвинули ноги.
Расстегивая ширинку, Саймон Мвачаро сказал:
— Когда я закончу, тобой займутся эти аскари.
Ваньиру с ужасом уставилась в потолок. Расширенными глазами смотрела она на ребристую поверхность серой жестяной крыши, но перед ее глазами в этот момент был волнистый пейзаж ее родных мест в Найэри: зеленые холмы и долины, сладкий запах сосновых лесов, стремительные ручьи и водопады, обилие птиц и цветов, пение детей в деревне, женщины, работающие на шамбах и весело перекликающиеся друг с другом в солнечном свете, и ее муж, которого она когда-то любила всей душой…
Ваньиру запрокинула голову и закричала что было сил:
— Дэвид!
52
Мона просидела у окна уже более двух часов, когда ее долгое ожидание было наконец вознаграждено.
— Дядя Джеймс! — воскликнула она, вскочив на ноги.
Она выбежала ему навстречу, на веранду дома тети Грейс, держа на руках своего трехмесячного ребенка. Джеймс вышел из машины, и по выражению его лица она сразу поняла, что поездка в Найроби не принесла никаких результатов.
— Мне очень жаль, Мона, — сказал он. Поднимаясь по ступенькам крыльца, он слегка прихрамывал. Джеймсу уже стукнуло шестьдесят шесть, и старое ранение в ногу, полученное им еще в Первую мировую, все чаще давало о себе знать. — Я везде его искал. Среди задержанных Дэвид Матенге не числится.