Мираж
Шрифт:
Генерал-лейтенант барон Врангель».
Датирована записка 7 января — Деникин не ответил на это рождественское послание.
Новый год встречали по новому, большевистскому стилю — в ночь на 14 января. Штабной поезд Кутепова стоял у станции Каял. В салон-вагоне накрыли стол. Много незнакомых лиц — из расформированного штаба армии прислали новых офицеров Генерального штаба. И начальник штаба корпуса тоже теперь генштабист — генерал Достовалов, и на него уже идут жалобы. Невесело было за столом. В полночь Кутепов поздравил всех и вскоре ушёл. За ним — начальник штаба, заместитель. Если те пошли спать, то Кутепов с дежурным офицером направился проверять караулы.
Празднование продолжалось. Молодой поручик, только что переведённый в корпус из Ставки вместе с генштабистами, произнёс тост, который был скорее речью, нежели застольным спичем.
— Господа, мы встречаем новый год на берегу Каялы, где когда-то «сила русская потопла», а потом по Руси разнёсся плач княгини Ярославны. Не здесь мы мечтали встретить этот год. Так неожиданно, так быстро разрушились наши надежды. Почему же произошла такая роковая катастрофа? Надо иметь мужество глядеть правде в глаза. На ошибках учатся, и нам надо понять наши ошибки. Их много, но вот, по-моему, главнейшие из них.
Беспощадной красной диктатуре Ленина мы, белые, не противопоставили такой же сильной власти. Там рубили сплеча, а мы самые насущные социальные и политические вопросы всегда откладывали до будущего Учредительного собрания, в которое уже никто не верил. Национальная Россия ждала своего диктатора, а получила Особое Совещание — эту окрошку из либералов с черносотенцами.
Неудачна была и вся наша политика на местах. Наш лозунг — «Единая, великая, неделимая Россия» — был органически чужд тем окраинам, откуда началась наша борьба. Не прельстишь казачество звоном московских колоколов. Казачество поднялось против неслыханного гнёта, который шёл как раз из Москвы. Но эта борьба казаков была только борьбой за свои казачьи вольности, за свои станицы, борьбой за землячество, а не отечество. На самом деле казаки, которым Добровольческая армия помогла сбросить большевиков, признавали её не как носительницу государственного национального начала, а только как вооружённую организацию, которая умеет воевать. Мы, добровольцы, не сумели стать цементом, который спаял бы эти окраины в одно целое, родственное нам по духу, и потому в вооружённых силах Юга России между добровольцами и казаками не было ни духовной скрепы, ни одинакового понимания своих задач. В них не было единого духа. Неправильная оценка настроений казачества повлекла за собой и ошибочный стратегический клан. Нам, подняв казаков, надо было немедленно идти на Соединение с восставшими русскими силами, которые вёл Колчак. Вместо этого мы, опираясь на свою неустойчивую базу, пошли на Москву, да к тому же фронтом в виде изогнутой дуги и безо всякого сосредоточения своей кавалерии против Конной армии Будённого. И отступать от Харькова нам надо было не на Ростов, а на Крым и Новороссию, где мы могли бы опять-таки опереться на русские силы. Мы наказаны за ошибочную политику и ошибочную стратегию. Но я уверен, что наше Белое движение, уже давшее столько героев, выдвинет, наконец, вождя, рождённого быть диктатором, который и приведёт нас к полной победе!
Кто-то запел:
Смело мы в бой пойдём...Подхватили все:
За Русь Святую И, как один, прольём Кровь молодую...Услышав пение, Кутепов подошёл к вагону и остановился под окнами. Несколько офицеров вышли освежиться, подошли к генералу, пересказали речь.
— Прошу вас, — сказал Кутепов одному из офицеров резким, не предвещавшим ничего хорошего, голосом, — узнайте, спит ли начальник штаба, и если нет, пригласите его сюда ко мне.
Начальник штаба спал.
— Тогда передайте этому... оратору, поручику Кривскому, что я сейчас жду его в своём штабном купе.
Генерал принял Кривского с официальным радушием: усадил, спросил о самочувствии.
— Мы с вами, поручик, пили так мало, что вполне можем поговорить о делах — днём не всегда есть время. В корпусе новый начальник штаба, много новых штабных офицеров, в том числе и вы. Вполне естественно, что обозначается новый стиль работы штаба. К сожалению, многие старые офицеры корпуса недовольны этим новым стилем работы. Прежний начальник штаба требовал от своих подчинённых самого внимательного отношения ко всем офицерам, приезжавшим с фронта за различными справками. А теперь приехал командир полка из Корниловской дивизии, и по его просьбе дежурный офицер ознакомил его с обстановкой на фронте, и вдруг этому офицеру делают выговор за то, что он в оперативное отделение — «в святая святых штаба» — пускает «посторонних лиц». Это кто же постороннее лицо? Командир полка? А выдача фуража командам? Всем проходившим командам разрешалось брать необходимое количество фуража под простую расписку старшего команды. Теперь спрашивают требовательные ведомости, составленные по всей форме. И что же получилось? Проходившие команды, конечно, не могли составлять такие ведомости, уходили без фуража, и весь фураж достался красным. И ещё есть примеры неправильного стиля работы. Прошу вас передать мои слова начальнику штаба, и сами в своей работе учтите мои замечания.
Отпустив поручика, Кутепов ещё некоторое время сидел в купе и с возмущением думал об этих «генштабистах», не умеющих наладить работу, но уже рассуждающих о диктаторе. Кого они имеют в виду?
Во время харьковских карательных ночей Меженин повесил человек 30 большевиков и мародёров, чем заслужил некоторое доверие и был назначен в контрразведку Марковской дивизии для работы с пленными. Дивизия отступала к Таганрогу, по пятам шли кавалеристы Будённого, и пленных не было.
Несчастный день 26 января был мрачным с утра, а сумерки начали спускаться на грязно-синий снег чуть ли не с обеда. Дивизия должна была взять большое село Алексеево-Леоново. Командир дивизии Тимановский умирал от тифа, и командовал начальник штаба полковник Юттенбиндер. Меженин ехал верхом вместе со штабными офицерами неподалёку от полковника и думал о своей погибшей жизни.
Совсем незаметно и как будто без всякой его вины погибла жизнь русского человека, не самого, наверное, плохого, любившего и понимавшего литературу, на большой войне честно исполнявшего свой долг, любившего жену, мечтавшего о свободной демократической России, голосовавшего за Учредительное собрание.
Любил свою Лизу, тургеневскую девушку. И, несмотря на её увлечение свободной любовью, помнит как любимую. Не так и страшно это увлечение. Революция многим задурила головы. А расстреляли Лизу так же, как он сам любит расстреливать: из винтовки почти в упор, глядя в лицо жертве. Но почему он любит расстреливать и вешать? Многие мальчишки задыхаются от наслаждения, убивая кошку. Это естественно для мужчины — унаследовано от воинственных предков. Но он-то теперь испытывает сладострастный трепет, когда под прицелом видит в предсмертном ужасе человека или когда выбивает опору из-под висельника, который первые мгновения яростно болтает ногами и хрипит.
Меженину казалось, что всё это его ещё не погубило, — он может научиться управлять собой. Но он предал белых и предал красных. Хромой жив, и донос может поступить в любой момент. А у красных уже готов приговор.
— Господин полковник, разрешите отлучиться в лазарет за лекарством.
— Разрешаю. Однако сколько здесь балок в степи, и если в каждой будённовцы...
Меженин отстал и подъехал к одной из повозок с палаткой с красным крестом. Попросил сидевшего рядом с возницей солдата подержать его лошадь и влез в повозку. В палатке хозяйничала медсестра Наталья Михайловна, измученная жизнью дама лет сорока, умная и развратная.
— Что? Опять не можешь? — спросила она.
— Опять не могу.
— Давай, расстёгивайся. Шинель не снимай, рукав только освободи. Не знаешь, почему пушки стреляют?
— Это артиллерия бьёт по Алексееву-Леонову. Там, возможно, засада.
Волшебная ампула, послушный шприц в умелых руках, укол не столько болезненный, сколько обещающий.
Водку пьёшь, тоже ведь не обращаешь внимания, что она горькая. И вот уже вздохнул глубоко, легко — упала тяжесть с сердца. Оказалось, что всё хорошо и правильно в мире.
— Говорят, будённовцы кругом, — сказала Наталья.
— Слева от нас идёт генерал Скоблин — Корниловская дивизия.
Артиллерийский огонь прекратился.
— Вот и село свободно, — сказал Меженин, радостно улыбаясь, — займём хату, будем ужинать.
Он верхом догнал штабную группу. Вместе с ним, обгоняя пехоту, к селу мчались обозные и санитарные повозки — обычная картина при входе в населённый пункт на ночлег.
2000 конных и пеших, 40 орудий, повозки — всё это растянулось по большому, молчаливому, как декорация, селу, погружавшемуся в туман зимних сумерек. И вдруг с трёх сторон, с гребней, окружавших село, помчались кавалерийские лавы. Будённовцы! Капитан артиллерист кричал: «Картечью огонь!» Ему чуть ли не со слезами отвечал кто-то: «Нету картечи в передках...» Ударили пулемёты, заржали раненые лошади, закричали люди, а лавы приближались. Слышалось дикое «а-а-а», и шашки яркими полосами закачались над головами кавалеристов.