Мираж
Шрифт:
— Я здесь работал по линии разведки и мне известен человек, выдавший чекистам разведгруппу полковника Двигубского. Бели мы вешаем грабителей, то предатель...
— Разумеется, — сразу согласился адъютант, у которого впереди было ещё много невыполненных заданий. — Оформите как приговор военно-полевого суда. На всякий случай, дайте мне данные.
— Заводской переулок, 5, квартира 7.
Начало операции назначили на 5 часов вечера: ещё светло, но тёмные силы уже выходят на чёрные дела.
Офицеры разошлись, адъютант явился в купе генерала за новыми указаниями. Тот разбирал свежую
— Что это? Наш капитан перешёл на службу к Пилсудскому? — позволил себе пошутить генерал. — Распечатывать, конечно, не буду. Передам лично. Пожалуйста, сейчас же его и найдите, он, наверное, в поезде Скоблина.
Адъютант записал: «Дымников — письмо».
Кутепов продолжал:
— Сегодня начальник штаба должен представить мне окончательный вариант переформирования корпуса, и мы тотчас отправляем его в Ставку Врангелю. Проверить, подучено ли Скоблиным зимнее обмундирование. Если нет — найти виновных и срочно доложить мне...
Дымникова нашли быстро. Он явился к адъютанту настолько вымоченный дождём, что, казалось, не пришёл, а приплыл.
— Не подходи близко, — испугался адъютант.— Снимай шинель, а то зальёшь мне все бумаги.
— Зачем вызвали?
— Сейчас вспомним.
Когда-то Ленченко всегда всё помнил, всегда всё точно исполнял, но в трудные дни отступления переутомился и был вынужден записывать поручения, однако иногда не помогала и записная книжка. Он прочитал: «Дымников — письмо» и не мог вспомнить, в чём суть дела. Выше увидел запись: «Меженин, Заводской переулок, 5, квартира 7», и сказал:
— Кстати, ваш друг Меженин объявился. Только что здесь был.
— Я с ним уже встречался. А почему он был в штабе?
— У нас тут такое происходит... Вам повезло, что вы никому на глаза не попали, а то бы и вас мобилизовали. Назначена карательная операция по всему городу — вешать мародёров. Меженин — участник. Вот он мне адрес дал: Заводской переулок, 5, квартира 7.
— Зачем вам адрес?
— Ну... Чтобы оформить приговором, что ли... Нельзя же всех просто так вешать. Да, вспомнил: письмо. Вам письмо. Оно у генерала. Он хочет вручить его вам лично.
Дымников вошёл в купе Кутепова, и тот позволил себе пошутить:
— Ещё Польша не сгинела, Леонтий Андреевич?
— Не сгинела, Ваше превосходительство.
— У вас с Пилсудским отношения лучше, чем у Деникина. Надо было вам вести переговоры — тогда бы, наверняка, Пилсудский с нами пошёл бы на Москву. А корреспонденция лично вам, — сказал генерал, передавая пакет Леонтию.
Уносить нераспечатанным письмо из Польши не только неприлично, но и опасно.
— Наверное, по поводу моей работы во время переговоров, — сказал Дымников, распечатывая пакет и доставая конверт и сложенную вчетверо записку на нежно-голубой бумаге. — A-а... Это я просил переводчицу, чтобы как-нибудь через дипломатические каналы помогли связаться с родителями. И вот письмо из Питера. А это — записка с
И он небрежно сунул записку в карман и нетерпеливо разорвал конверт.
— Поздравляю, Леонтий Андреевич. Тяжело так долго ничего не знать о родителях.
— Написано рукой отца, — радостно сказал Леонтий. — ...«Я и мама»... Значит, оба живы...
— Прочитайте спокойно, без посторонних, — сказал генерал. — Если будет возможность для ответного письма, кланяйтесь от меня.
В своём поезде, стоявшем здесь же, на одном из главных путей, Леонтий не смог уединиться: один без конца поёт под гитару Преображенский марш, в других купе шлёпают картами или звенят стаканами, а то просто валяются и болтают — куда пойдёшь днём в такой дождь. Достал из чемодана длинный чёрный плащ, надел его вместо шинели, а на голову водрузил шляпу с широкими полями, сунул в карман револьвер.
— Капитан пошёл сражаться на дуэли.
— Нет, господа, собрался к чужой жене... — проводили его репликами.
Это был уже не дождь, не ливень, а особое состояние природы, когда она напоминает человеку о своём презрительном равнодушии к нему. Лужи, соединясь, превращались в пруды и речки, заливая мостовые. Под водосточными трубами вода булькала, шумела, и шум был похож на издевательский хохот.
Однако несколько закрытых тёмным брезентом бричек стоили у вокзала, извозчики время от времени протирали Терпеливо мокнущих лошадей. В Гранд-отель Дымников поехал за два рубля.
В холле и ресторане чисто, пусто, печально, отчего возникла особенная прелесть красивого одиночества. Почти все столики были свободны. Он выбрал столик у окна — когда-то они сидели здесь с Марысей. Ленивый сонный официант подошёл, предупреждая всем своим видом, что здесь не на что особенно рассчитывать, однако, увидев английский фунт, пообещал и настоящий коньяк, и рыбу, и мясо.
Сначала, конечно, письмо от родителей.
«Дорогой Леонтий, я и мама едва не лишились чувств, узнав, что ты жив, здоров и находишься далеко от фронта. Мы пережили прошлую зиму в холоде и недоедании, но эта зима грозит и холодом, и голодом. Мы, как и почти все питерцы, поставили в квартире железную печку, но не знаем, удастся ли купить дрова. Если даже жечь книги, то и их надолго не хватит. Кое-что всё-таки сожгли — большей частью журналы. Твои любимые не трогали: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Стриндберг, Гамсун так и стоят у тебя на полке.
– Я хожу в Университет и иногда читаю лекции — когда бывают студенты. Сейчас Максим Горький пытается организовать помощь писателям и учёным. Осенью нам выдали мешок яблок, а недавно дали хорошее конское мясо. Может быть, дадут дров. На днях приходила Женни. У неё огромное горе — расстреляли родителей. Когда к городу подходили белые, многих арестовали и расстреляли.
Мы мечтаем о том времени, когда кончится весь этот ужас, и мы встретимся с тобой и будем жить настоящей человеческой жизнью. Нам сказали, что через людей, доставляющих тебе это письмо, ты можешь нам ответить, не касаясь войны, политики и прочего. Целуем тебя, молимся за тебя, живём только ради тебя...»