Мираж
Шрифт:
— Поляки могли договориться с Лениным. Им не нужна Единая неделимая.
— Поляки всегда предавали Россию, и вот опять! — воскликнул Кутепов.
— Ещё не всё выяснилось, — сказал Скоблин, опуская взгляд. Опытный и дисциплинированный офицер, он не позволял себе демонстрировать отрицательное отношение к начальнику, а к Кутепову оно начало теперь возникать.
За лесом громыхнуло с такой силой, что тряхнуло избу, задребезжали стекла. Ещё не начал затихать первый гром, как земля сотряслась от нового взрыва, ещё более сильного. Гроза уже не затихала. Загудели зуммеры полевых
— Всё выяснилось, — сказал Кутепов. — Латыши начали наступление.
15 октября красные войска взяли Кромы. Один батальон дроздовцев был полностью уничтожен. Кутепов собрал в Орле в штабе корпуса совещание. Полковник Скоблин предложил свой план: поскольку свежие красные войска наступают на левый фланг из района Брянск—Карачев, а правый фланг корпуса и Орел находятся в безопасности, собрать все части в кулак и разбить войска красных в районе Кромы. Фронт правого фланга можно растянуть.
Скоблин говорил спокойно, внешне нисколько не переживая за судьбу своего плана — хотите берите, хотите нет, — обводил взглядом присутствующих, но по этому взгляду чувствовалось, что мысли полковника обращены куда-то вглубь его стратегических предложений. На командира корпуса он смотрел так же рассеянно, не выражая просьбы о поддержке, не пытаясь быть особенно убедительным, знал, что его план единственно правильный и должен быть принят. Так нет же!
— Я не могу оголить правый фланг корпуса и оставить без защиты Орел, — сказал Кутепов. — На Кромы, Николай Владимирович, для выполнения своего плана направьте только 2-й полк.
Скоблин молча кивнул и опустил взгляд — опасался, что Кутепов заметит с трудом скрываемое профессиональное презрение. Разве можно мельчить войска в такой обстановке и не предпринимать решительных действий?
— Я переношу свой штаб в Курск, — продолжал Кутепов. — Штаб Корниловской дивизии остаётся здесь.
20 октября полковник Скоблин своей властью приказал оставить Орел.
В штабе корпуса Кутепов собрал совещание большинства офицеров — всех, кто оказался поблизости и не был занят службой.
На большой карте на стене — в центре Москва. Чуть южнее, совсем недалеко, всего 300 километров — Орел. Здесь остановилась чёрная стрела кутеповского корпуса. На её пути к Москве несколько разрозненных красных кружков разбитых красных войск. Слева от Карачева большие жирные красные стрелы, впивающиеся в бок 1-го корпуса.
Генерал кратко охарактеризовал обстановку и попросил высказаться всех желающих, начиная с младших офицеров. Сразу поднялся штабс-капитан Яскевич, это был уже не прежний мальчик, а опытный офицер, но говорил он, волнуясь:
— Моё мнение таково. Прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов, а свои обозы, больных и раненых отправить как можно дальше в тыл. Затем собрать в один кулак все наши полки и обрушиться ими на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрёпаны корниловцами, и 1-й корпус без сомнения уничтожит всю Латышскую дивизию. Все остальные советские полки будут потом не страшны. Мы снова возьмём Орел, и, не задерживаясь в нём, нам надо будет идти быстрым маршем на Москву. За Орлом, кроме только что мобилизованных частей,
— Штаб армии никогда не согласится с вашим планом, — прервал Яскевича Кутепов.
— Об этой операции надо только предупредить штаб армии, а потом немедленно оборвать с ним всю связь...
— Это предложение обсуждаться не будет, — сказал Кутепов.
Выслушав другие выступления, он принял решение:
— Корпус наступает на Орел и на Кромы.
Капитан Дымников не только не выступал, но и почти не слушал. Все кровавые месяцы Гражданской войны, начиная с января 18-го, он видел себя участником большого дела и чувствовал, что его собственные поступки, его поведение в бою влияют на ход дела. Последние же дни им овладела апатия. Он сравнивал себя с гонимым на убой, сражающимся неизвестно за что подневольным рабом-воином, ощущал себя щепкой, швыряемой волнами истории... Это, кажется, из Толстого.
В конце осеннего дня вдруг выглянуло солнце, захотелось окунуться в его скудные лучи, и после совещания многие офицеры стояли на улице, продолжая спорить. Большая группа столпилась вокруг Яскевича. Одни его поддерживали, другие обвиняли в мальчишестве.
— Вспомните март 1814-го, — отбивался Яскевич, — гениальное решение союзников идти на Париж! В этом не было военной необходимости. Даже была опасность — Бонапарт мог ударить во фланг. Но они взяли Париж, и кампания была окончена.
— Позвольте, но там же было превосходство сил, — возразил кто-то.
— Но там же был великий полководец! — возразил Яскевич. — А нам предлагают контрнаступление в расходящихся направлениях, что осуждается в любом учебнике.
— Нам не предлагают, а приказывают.
— Тем хуже.
— Дымников с трудом вытащил штабс-капитана из толпы спорщиков.
— Пойдёмте, Виктор, выпьем — на рассвете мне выступать на Кромы, на «расходящееся направление». Донесут Кутепову, что вы его носом в учебник тычете.
Последующие несколько часов, почти сутки, оказались расколотыми на несколько совершенно разных кусков-эпизодов, но всё было соединено тонким, но крепким как сталь, вросшим в организм ещё в юнкерские времена, особенным нервом: исполнение офицерского долга. Время выхода батареи, маршрут движения, конечная цель, боевая задача — всё это он помнил в любом состоянии. Не помехой были и обстоятельства этой ночи, начавшейся тем, что в каком-то грязном подъезде Яскевич прикрывал его операцию по доставанию английских фунтов из специального пояса-подсумка. Раскололось не только время, но и сам Леонтий, его сознание, его представление о себе. В том же подъезде он некоторое время думал, что лучше достать из-под шинели — деньги или наган, чтобы застрелить человека, с которым спала Марыся.