Мираж

Рынкевич Владимир Петрович

На них зашикали из соседней ложи. На сцене читался знаменитый заключительный монолог: «... О боже мой! Придёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь...»

Марыся просила:

— Леонтий, не уезжай! Это мальчишество. Мы сейчас же всё переоформим в штабе.

— Зачем я тебе? Я артиллерист.

Он поднялся, быстро прошёл к выходу из ложи и исчез.

В этот же миг грянули аплодисменты — спектакль кончился.

В Харькове Дымников, конечно, заехал в штаб к Макарову. Тот скучал в своём кабинете, у дверей — его брат.

— Тихо у вас, — сказал Леонтий, вглядываясь в адъютанта.

— Великий полководец идёт на Орел, а у нас здесь обеды и ужины, — вроде бы пошутил, а в глазах тоже сомнения и вопросы. — Зеноныч жмётся к Анне Павловне Жмудской. Та хочет его женить на себе, а он всё время в недеемужеспособном состоянии.

Посмеялись, не сводя друг с друга пристальных изучающих взглядов.

— Стефан пропал, — наконец вышел на открытую Макаров.

— Знаю.

Помолчали, не желая говорить о своих выводах.

— Его никто искать не будет. Ни у них, ни у нас, — разрядил обстановку Макаров. — Неплохо бы и мадам Крайской уехать в Великую Польшу.

— Я мог бы предупредить.

— Уже предупредили. Теперь встретишься с ней только где-нибудь в Лондоне.

— Аты?

— У нас с Володей свои планы.

— В Москве-то погуляем?

— Кутеповские мечты, господин Дымников. Зеноныч говорит, что армия раздета и разута — всё продали и пропили. 80 процентов — пленные красноармейцы. Разбегутся или сдадутся. Говорит, что со стороны красных готовится страшная неожиданность и даже он со своим военным талантом не может её ни предвидеть, ни предотвратить. Скажет об этом и сразу кричит: «Франчук, водки и сыра!»

В Курске Дымников явился в штаб Кутепова. Думал, обойдётся докладом дежурному, но позвали к самому. Кутепов сидел в кабинете в шинели и фуражке — не успели натопить. Заунывный осенний дождь за окном завершал картину неустроенности, случайности, непрочности. На столе — роковая карта: Орел—Тула—Москва.

Перед Леонтием был как будто тот же решительный, быстрый в поступках, не сомневающийся в своих действиях генерал, но видел капитан и нечто другое: словно и не лицо это со знакомой бородкой и фуражкой на затылке, а маска, точно воспроизводящая привычный вид, точно, но холодно. Не тот Кутепов, но очень старающийся казаться именно тем.

— Удачно попали, Леонтий Андреевич, — сказал генерал, и в его голосе Дымникову слышалась не бодрость, а какой-то искусственный оптимизм. — Начинаем наступление на Орел. Прямой атакой, как прежде на фронте. Боеприпасов хватает. Красные побегут. Да. Побегут. А надо бы их взять, но нет сил для манёвра.

— Затем на Москву, Александр Павлович?

— Главная цель всей кампании, а выполняет её один мой корпус. А вы всё так же на Дантеса похожи. Не пристрелили ещё одного Пушкина?

— Пушкина нет, а так, некоторые попадались...

После ухода Дымникова появился генерал Скоблин. По обыкновению подтянутый, в специально для него

скроенной шинели, пахнущий французским одеколоном. Шинель снял, несмотря на предупреждение о том, что в комнате холодно. Может быть, для того и снял, чтобы показать, как мягко и плотно облегает его стройную фигуру гимнастёрка, украшенная лишь двумя наградами: Георгий и память Ледяного похода; на плече — корниловская нашивка. Один из тех, которых всему научили, кроме, может быть, самого главного. Удивляли лицо Скоблина, которое выражало готовность мгновенно согласиться и такую же готовность резко возразить, и взгляд, внимательный взгляд, исполненный холодного, даже несколько презрительного любопытства.

— Я понимаю, Николай Владимирович, что, когда дивизия ведёт бой, её командир должен быть с войском, — начал Кутепов осторожно. — Однако, по имеющимся у меня сведениям, обстановка на фронте вашей дивизии слишком обострилась и, по-видимому, вы не имеете точных данных о положении соседей. Ваш сосед слева — Дроздовская дивизия. Какая связь с ней? На каком расстоянии от вашего фланга находятся части дроздовцев? Карта перед вами.

— Мы оторвались от дроздовской дивизии вёрст на 40.

— На 60, — поправил Кутепов, — и связь только через случайные разъезды. Это грозит катастрофой.

— Вы, Александр Павлович, как всегда правы, — и не заметишь ведь издёвки. — Я принимаю меры.

— Какие меры? Какой фронт вы сейчас держите?

— 160 вёрст. В среднем 50 человек на версту.

— Красные разорвут ваш фронт, как нитку.

— Я повернул 2-й полк на Кромы, разобью там красных, восстановлю связь с дроздовцами, и мы продолжим наступление на Орел по разработанному вами плану. Три направления, которые вы выбрали: Дмитровск Орловский, Брянск, Орел—Тула—Елец, — по-моему, единственно верное решение задачи.

Против таких высказываний Кутепов возражать не мог, но и... Скоблин удивил и даже вызвал у него некое раздражение: неужели ты, командир корпуса, сам не увидел на карте Кромы — узел шоссейных дорог на Орел и Дмитровск.

Дымников мгновенно усвоил самую модную поговорку: «Курск не Харьков». Она и в самом деле была верна, но не потому, что в Курске не было цветущих роз, женщин в белых платьях, духовых оркестров на площадях и девочек, плачущих при виде офицера-корниловца. И не в дожде проблема, хотя дождь мешал. Здесь всё не так.

В казармах, где располагались артиллерийские части, было темно и грязно. Он едва нашёл расположение полка Бондаренко, который теперь становился его полком. Майор стал, наконец, подполковником и перешёл в штаб артиллерии корпуса: «Тут, понимаешь, такое хозяйство на тебе висит, а там — одни разговорчики».

Курск не Харьков: ещё только начало вечера, а офицеров почти никого. Штабс-капитан Арефьев с пустыми пьяными глазами пытается объяснить, что должно произойти нечто особенное, «весь город готовился». Бондаренко махнул рукой — они только мешать будут. Главное — орудия и лошади. Там всё же был порядок. Хотя один ездовой с подбитым глазом, а другой в бессознательном состоянии валялся под передком.