Мираж
Шрифт:
В ночь на 13 октября, накануне штурма Орла, начальник штаба 55-й стрелковой дивизии Лауриц с тяжёлым чувством обречённости всматривался в чёрные кутеповские стрелы на карте, пронзавшие не только тоненькие красные дужки обороны, но и его собственное сердце, столько лет уже бьющееся с перебоями. Когда-то безотказно твёрдое сердце полковника Генерального штаба. Несколько раз он советовался с другими штабистами, приглашал к себе начальника особого отдела — нельзя ли придумать какую-нибудь штуку с засылкой разведчика или дезинформатора. Впрочем, на особиста он не надеялся, а советовался с ним, чтобы подчеркнуть доверительные отношения. Служба в Красной армии научила его, с кем надо их поддерживать, а с кем не надо. Вскоре после полуночи начальник особого отдела получил шифровку из штаба армии.
Помощник командира комендантского взвода 55-й дивизии Меженин вечером прочитал в «Известиях» о том, что поэт Маяковский выступает в Петрограде с чтением стихов перед революционными матросами. Представил эстраду, чёрную толпу слушателей, «Левый марш»... Затем вместе с подчинёнными поехал в Орловскую тюрьму: до рассвета, то есть до начала штурма, следовало расстрелять всех заключённых.
Расстреливали не по инструкции, а как придётся. Входили втроём в камеру, где находилось 10—12 человек, и били из наганов в определённом порядке. Следом шли уборщики, тоже почти все обречённые на смерть. Если заключённые догадывались о происходящем и кричали, били в стены, двери, то стреляли прямо из коридора и лишь потом входили в камеру добивать живых.
Приближался блаженный момент, когда можно сунуть наган в кобуру и идти в кабинет начальника, где на столе ждали бутыли со спиртом, стаканы, вобла... И вдруг прозвучало: «Помкомвзвода Меженин, на выход!» За ним приехали особисты — он их узнал. Сразу отняли наган, а в штабе дивизии почему-то повели в кабинет начальника штаба, где сидел и начальник особого отдела.
— Как жизнь, Меженин? Бьёшь врагов? — спросил Лауриц, отправив конвойных.
— Бью, товарищ начштаба.
— Ты думаешь, что ты наш товарищ? — злобно спросил особист. — А это как? — Он поднял со стола полоску бумаги. — Шифровка из армии. Читаю: «Разведкой ВЧК установлено, что помкомвзвода Меженин Игорь является деникинским агентом по кличке Литератор. Он, в частности, передал в штаб Кутепова план августовского контрнаступления Селивачёва, что привело к провалу операции».
— Брехня.
— Ты же знаешь, что ВЧК докажет. Имею право кончить тебя немедленно. И рука не дрогнет. Так что рассказывай всё подробно — легче будет. Связи, переданный материал, явки. Всё.
— Дайте спирту и поспать хоть час — всё расскажу.
Начальники переглянулись.
— Запрём здесь, в штабе, и двойную охрану, — предложил Лауриц.
Особист согласился, отправился к себе, прилёг, но едва задремал, как раздался гудок зуммера. Звонил неугомонный Лауриц. Спросонья начальник особого отдела плохо его понимал.
— Я придумал, что с ним сделать, — говорил Лауриц.
— Кончить его надо.
— Это успеем. Его можно использовать для того, чтобы обмануть Кутепова. Пришли его с конвоирами ко мне. Я с ним поработаю, потом тебе сообщу.
— Под твою ответственность.
Когда привели Меженина, начальник штаба отпустил конвоиров — согласовано, мол, с особым отделом, и сказал:
— Вижу, с кем имею дело, и поэтому без предисловий. У вас есть связные. Я хочу войти в сношения с Кутеповым. Немедленно. До утра. Через связных вы передадите ему, что я сдаюсь вместе с некоторыми своими людьми, перехожу на сторону Деникина и помогаю ему взять Орел. Расставлю оборону так, чтобы оставить окно для его ударной группы.
— Вы меня выпустите?
— Отпущу вас со своими людьми. Сюда вас не вернут. Будете ждать там, где вам укажут мои люди. Получив через них ответ Кутепова, я действую. Через 30 минут после начала штурма открываю путь к центру города и вокзалу, сам выезжаю с белым флагом. Там вы будете со мной.
С началом штурма Дымников вывел батарею на прямую наводку почти без маскировки, редкие сарайчики, кустарник, едва заметные холмики — плохая защита от противника. Просматривались окопы красных шагах в пятистах, далее в тумане здания пригорода и вокзал. По нему уже бил бронепоезд «Слава офицеру». Бить картечью в 500 шагов по окопам бесполезно. Скомандовал прицельный огонь, чередуя гранаты со шрапнелью. Красные почему-то почти не отвечали. Вдруг по телефону скомандовали: «Отбой. Прекратить огонь. Ждать команду». На флангах шёл бой, а здесь чуть ли не тишина. В такие моменты вспоминаешь, что ты живёшь на земле, и хочется на эту землю посмотреть. Попросил наводчика: «Пусти к панораме, а то бинокль надоел». Увидел знак красного креста на вагоне в сплетении запасных путей и то, как из-за пристанционных зданий вдруг выехала конная группа — человек 5, с огромным белым флагом над ними. По телефону команда: «Не стрелять. Встретить. Доставить в штаб».
Группа мгновенно проскакала мёртвое пространство, люди спешились возле орудийного окопа, где стоял Дымников. Он ещё ночью словно чувствовал, что здесь надо бы делать укрытие покрепче. По брустверу, по щитам пушек застучали, зазвенели пули — красные опомнились, но было уже поздно — Дымников бегом провёл прибывших в укрытие за строениями. Представился, услышал, что перед ним начальник штаба 55-й дивизии Лауриц, а рядом... старый приятель Меженин.
— Здравствуй, Лео.
— Здравствуй, Игорь.
Оба они были свидетелями официальной сдачи в плен Лаурица.
— Мы принимаем вашу личную капитуляцию, господин бывший полковник Генштаба, — сказал Кутепов, взял у него из рук револьвер с шашкой и передал Скоблину. — Ваши войска не капитулируют, город мы берём штурмом.
Приказы Лаурица открыли дорогу корниловцам в центр города и к вокзалу. Туда хлынула огромная толпа, состоящая не только из солдат-корниловцев, но и появившихся вдруг тыловиков, обозников, санитаров, легко раненных, даже каких-то полугражданских в папахах. Они рвались... не в бой, не убивать, как требовал Кутепов, а грабить. Леонтий в панораму видел, как разбили, растрепали санитарный вагон, вытаскивая оттуда ящики и бутыли. Спирт, опиум. Казалось, за несколько километров слышен звон разбиваемых стёкол и треск выламываемых вокзальных дверей.
— Посмотри, — сказал Дымников наводчику.
Прапорщик — из первопоходцев — посмотрел, махнул рукой, плюнул, сказал чуть не со слезами:
— Разве мы тогда?.. Разве те, кто там погиб, могли бы так? Разве за это мы сражались? Это не Добрармия. Сердце потеряли.
На перроне разбитого вокзала, среди битого стекла и обломков построили оказавшихся в районе станции корниловцев. Перед строем вышли Кутепов и Скоблин.
— Герои корниловцы! — закричал тонким злым голосом Кутепов. — Читаю только что полученную телеграмму: «Орел — орлам!» Подпись: Май-Маевский.
«Ура!» грянуло нестройное, восторженно-дикое — вряд ли в строю был хоть один трезвый.
— Теперь на Москву! — крикнул Кутепов, и его поддержали таким же «Ура!».
— По вашим последним данным, с чем Кутепов идёт на Москву? — спросил Ленин.
Троцкий достал изящную записную книжку, но не открыл её — говорил по памяти:
— 18 тысяч штыков, полторы тысячи сабель, 70 орудий, 250 пулемётов, 12 бронепоездов, 9 танков. Примерно столько же у его соседа справа Тимановского. Тот, правда, нацелен на Елец, но это тоже ведь на Москву.