Мираж
Шрифт:
Потом в подвале у какого-то армянина, где на столиках лежали горы свежих яблок, пили настоящий французский коньяк. И Леонтий раскалывал, разламывал себя, как яблоко для закуски.
— Рассказывай, Витя, про мадам Крайскую. Как ты с ней?
С неприлично острым интересом слушал:
— Она сказала: «Жарко. Раздень же меня...» А у неё, знаете, такое прекрасное тонкое голубое бельё.
Дымников слушал и мысленно называл себя извращенцем, сумасшедшим декадентом, начитавшимся Вербицкой и Арцыбашева...
Но помнил точно, что армянин ходил за бутылкой три раза.
И
— Когда вы явились на рассвете, я растерялся, — говорил Воронцов. — Вы никого и ничего не видели. На меня, как на столб, натолкнулись и пошли дальше. И вдруг ровно в шесть ноль-ноль выходите и начинаете командовать.
— Офицерская привычка командовать, — сказал Леонтий, а сам чуть ли не с ужасом подумал, что только сейчас проснулся.
Шёл первый, ещё ненастоящий снег, щекотал лицо и шею, таял на дороге. Ехали по невысокому сосновому лесу. Стрельба доносилась откуда-то издалека.
— До огневой позиции ещё вёрст пять, — сказал Воронцов. — Я сейчас по карте смотрел.
Слева от дороги лес начал редеть, вдруг открылась большая поляна, а по ней скакали всадники с красными звёздами на шлемах. И вновь сработал тот особенный нерв — Дымников ещё не совсем понял, что происходит, но уже командовал: «Стой! С передков! Хобота налево! Картечью беглый огонь!»
В передке каждого орудия 16 шрапнелей с установкой трубки «на картечь» — это значит, что снаряд взрывается в 15 метрах от орудия, а гроздья огня и железа бьют врага прямо в лицо.
Израсходовали всего снарядов 5—7, и бой закончился. Оказывается, красных преследовал кавалерийский отряд дроздовцев. Теперь на серой гнилой хвое, припорошённой снегом, лежали убитые красноармейцы, а дроздовский ротмистр в бараньей папахе, сдвинутой чуть не на ухо, с развевающимся рыжим вихром, допрашивал пленных.
— Ты кто? — спрашивал он человека в шинели, украшенной нагрудными и нарукавными нашивками. — Комиссар, сволочь?
— Я командир 9-го кавалерийского полка Брусилов.
— О-о! Родственник?
— Я сын генерала Брусилова, На большой войне я служил офицером в лейб-гвардии. Я не согласен с отцом и сейчас ехал, чтобы перейти к вам.
— Ах ты, сучёнок! Сын предателя, сам предатель, а теперь ещё и своих красных предаёшь. Ты три раза должен умереть, и я тебе это устрою.
Ротмистр привычным движением выхватил шашку, и запорхали над его головой узкие длинные серебристые крылья смерти.
Дымников подошёл к ротмистру и сказал осторожно:
— Может быть, этот пленный пригодится в штабе корпуса?
— В корпус? — удивился ротмистр. — Дав корпусе Кутепов его в один момент сам расстреляет без всяких допросов. Ты спроси, сколько моих людей вчера полк этого Брусилова погубил.
— Но это же война, — сказал сын генерала.
— Война? — с усмешкой переспросил ротмистр. — Это не война, а гражданская война, и я тебе сейчас покажу, какая она есть.
Взмах шашки —
Дымников повёл батарею дальше. Снег перестал подбелить дорогу, утих ветер, стреляли впереди не очень далеко, но и не очень интенсивно — видно, не бой, а перестрелка.
— Нас ожидают, — сказал Дымников.
— Думаете, Кутепов не расстрелял бы Брусилова? — спросил Воронцов, ехавший рядом, и сам же и ответил: — Скорее всего, расстрелял бы. Вы знаете, что на днях взяли в плен помощника командующего 13-й армией Станкевича и расстреляли?
Впереди загрохотала артиллерия, пока не густо, но слышны были близко и выстрелы, и разрывы. Снаряды рвались километрах в двух.
— Не дождались, — констатировал равнодушно Дымников.
Одновременно с его словами вверху прозвучало зловещее шуршание, сзади грянул сокрушительный взрыв. Полетели сверху комья земли, части разбитого передка, куски человеческих тел. Кричали раненые, дико ржали лошади. Дымников и Воронцов соскочили с коней, увидели страшные результаты прямого попадания снаряда в упряжку четвёртого орудия. На земле барахтались изуродованные лошади, пытавшиеся вырваться из постромок. Вот одна поднялась, было, но у неё вместо задних ног струи крови, и она упала с диким ржанием. Поручика Арефьева разнесло на куски, голова лежала на дороге — по ней и узнали. Ездовые были убиты, некоторые номера расчёта ранены. Второй снаряд упал шагах в пятнадцати от дороги, ближе ко второму орудию, и вновь разорванные лошади, крики раненых, перевёрнутая пушка...
— С закрытой с наблюдателем, — сказал Дымников. — Высоких деревьев полно. Разбегаться надо — ещё будут выстрелы. Батарея в укрытие, 100 шагов от дороги!..
Его команда совпала с третьим снарядом...
Ещё несколько разрывов, и на дороге остались только обломки передков и зарядных ящиков, разбитые орудия, трупы. У всех четырёх пушек искорёжены и стволы и затворы — батарея больше не существует. Солдаты ловили разбежавшихся лошадей.
— Без орудий нам на передовой нечего делать, — сказал Дымников. — Собираем раненых, устраиваем их на оставшиеся зарядные ящики, на лошадей и двигаемся по направлению к Курску.
Наступление красных продолжалось. В этот день интенсивность их огня была такой, что плавились стволы пулемётов. 3-й Марковский полк стоял насмерть, обороняя Кромы, — здесь сражались только офицеры. Из штаба корпуса приехали Ермолин и Соболь с личной благодарностью Кутепова. Привезли бочку спирта. Ещё до рассвета все были почти без сознания. В это время красные и начали атаку. Два батальона марковцев были разгромлены полностью. Многих, допившихся до бесчувствия, резали, как свиней. Так умерли и Ермолин, и Соболь. Уцелевшие бежали, оставив Кромы.