Миразмы о Стразле

Белокрыльцев Сергей Валериевич

Лойа нетерпеливо грит, ну чё ты там елозишь, детей звёздных не хоца? Все грит, хоца, а ты не хоца. Я грю, невольно озлоблясь, я тебя по ходу не хоца. Може, свет не так падает? – предполагаю. – Може, излучение какое не такое? Махнули мы в иные развесы звёзд. Даже одеваться не стали, так голышом и умчали, жопами сверкая на всю Вселенную. Шмотки в узел скрутили. Снова обнимаемся, снова целуемся, снова оглаживаемся. Опять не встаёт. Може, солнце в опасной близости? – грю. – Чувствую же, припекает по-особенному как-то. Ещё созвездие сменили. Обнимаемся, целуемся, оглаживаемся. Не встаёт. Може, грю, здесь воздух загрязнёный, може галактику сменим? Тут уж Лойа не вытерпела: “Послушай, землянин, думаешь, легко по галактикам мотаться? Иди-ка куда шёл”. И на исходную вернула, возле моего дома поставила и по черепу пальчиком пристукнула. Я в отключке несколько минутун пребывал. А сама удрала. По другим планетам полетела подходящих мушичей разыскивать. Ну и лети, дура, блядь, восходящей звезды.

Хоть наелся и произвёл. А ведь что самое обидное. А ведь самое обидно, что очухался я вечёром, а хуй стоит. Меня он, получается, тока дважды подвёл. Первый раз с одной земной бабой, но она была така толстая, а я такой пьяный, что ничё постыдного. А когда с прекрасной инопланетянкой, в космосе, среди звёзд, когда все условия… Да, сложно жить с гормонбоями… А получись оно, совокупление космическое, был бы у меня звёздный ребёночек. Или детишки. Четыре сыночка и лапочка-дочка. Выросли бы детишки, прилетели бы за папочкой, да забрали бы его отсюда к чертям собачьим.

Янтарно-красный кузнечик (сон)

Ночь выдалась скупой до сна. Устав ворочаться в постели, я решил чем-нибудь заняться. Например, выбросить скопившийся мусор. Днём выбрасывать мусор обыденно. Ночью всё тоже самое, только обыночено.

Зимнее небо виделось архиколоссальным чёрным языком в крохотно сверкающих кристаллах многочисленных звёзд. Древняя луна белела в бурых пятнах морей. Из луно-звёздного сияния рождалась бледная синева с едва проглядывающей призрачной зеленью. Она падала на Землю и разливалась по ней, подсвечивая ночь. Луна и звёзды далеки от нас. Сложно осознать расстояние между нами и луной или какой-нибудь из звёзд. Для тех же, кто старается понять, вообразить это расстояние, весь этот путь, луна и звёзды становятся ближе.

Я метнул пакет с отходами в бак. Пакет влетел как футбольный мяч в ворота, и плюхнулся на груду мусора, чёрным слизняком припав к какому-то рванью. Я не умею подойти к бачку и вяло бросить в него пакет. Это так же пошло и скучно как назвать кота Васькой, ни разу не прогулять, не пережить измену или самому не изменить. Или вообще жениться. Это пресно. Я уважаю тех, у кого есть семья и кто может содержать семью, но не понимаю их. Уважать и понимать – разные вещи. Многие этого не понимают. Многие не понимают меня. Я не понимаю многих. Это нормально. Да ни хрена это не нормально!.. Или нормально?

Насладившись результатом броска, я увидел, как справа от бака в белизне снега блестит ало-жёлтая капля. Заметил бы я этот красновато-лимонный огонёк зимним днём, когда всё обыденно, а солнце высекает на снеге привычные бриллиантовые искры? Вряд ли. Слишком мал огонёк, а обыденных бриллиантовых искр армада. Несмотря на свою необычность, он безнадёжно затерялся бы среди них, исчез, пропал и сгинул, будто его и не было.

Ало-жёлтая капля оказалась латунным значком, какие носят на груди, в форме янтарного кузнечика алых переливов. Недолго думая, я пристегнул кузнеца к куртке. Стоило мне завести шпильку в зажим и отнять пальцы, как значок перестал быть просто значком. Он перестал быть мёртвым значком. Он стал живым значком. Янтарный кузнец с огненными всполохами зашевелился, отстегнул шпильку как женщина расстёгивает лифчик, и перевернулся, цепляясь лапками за куртку и царапая её материал. Не успел я опомниться, как кузнечик быстро вскарабкался на моё плечо и совершил сумасшедший прыжок с кульбитами. Оттолкнувшись от ледяной тропы, кузнечик взмыл янтарно-огненной пулей, взлетел красно-жёлтой стрелой, сверкнул ало-золотистой молнией вверх. Превратился в точку и растворился в межзвёздной черноте. С минуту я таращился в небо.

Дома я обнаружил, что у курточной змеи нет языка. Подушечкой большого пальца я погладил идеально ровный срез. Янтарный кузнец-знак незаметно спилил язычок и унёс его для своих нужд. Почему сперва он спрыгнул на землю, а потом взлетел в небо? Почему не взлетел с моего плеча?

Прощай, милая пьянь

Пятница. Вечерочком суперовчарня прикатит. В себе привезёт две тонны: стекла, картона, капрона, скрепок, жести, угля, моющих средств. И жратвы: людской, кошковой, псиной и венерианской. Я на фуру четвёртым вызвался. Вместо Кармаула. Ему никак нельзя было на фуру идти. Он бы и не прочь, но ему нельзя. В середине сэвендэвья его накрыли и закрыли. Над ним нависла закаталаженная гадская десятка, сдобренная молотой розочкой. Ночные с понедельного вечерища до пятничного утрища волокли смены без него. И втроём доволокли до фуры. А в пятницу выхватили меня из безденежного дня и втащили в денежную ночь.

Закрыли Кармаула – моё везенье. За фуру наличкой башляют, сразу после её опустошенья и всех дел завершенья. В воскресье я с Эндой гордо шагаю в киноцу. Мы с ней уже прогуливались среди природы. И до киноцы догулялись.

Она полная брюнетка. Бодрости и огня. Волосы крашенные, губы клубничные, замазанные, но глазила настоящие. Серо-зелёные. У меня слабость к таким. Я в ту пору грузчиком в “Идиоле” ошивался. Она там заведущей тусила. Она-то в ноченьку, а я-то в денёчек. По утрищам и вечерищам мы сталкивались по трудовым вопросам. И не тока. По всяким. Впервые, в небритости своей, я увидал её в чистейшем, первобытнейшем виде, как есть, без косметических наложений. Впоследствии она всегда приходила намазанная, а я – бритый. В нас шевелились и набухали общие интересы и вкусы. И это шевеление и набухание влекло. Мне нравился я и понравилась она. Очень. Как никто и никогда.

В подтверждение она постоянно придиралась заведущей, а хохотала над моими шутками бабой. Пускай и не шутка, а косая фраза, неловко спавшая кривой гирькой с языла. Всё равно хохотала, с удовольствием, звонко. Как курятником поехавшая. Чуть не до остервенения дело доходило. Я ей: “Сегодня снились драконы, красные, белые и чёрные”. На её красную спорткурточку, белую кофту и волосы намекаю. А она: “Ха-ха-ха!”. Завидно. Всегда хотелось научиться такому же самобытному, искреннему и сильному смеху. Сам-то истерическим ослом. Короч, без ума я от баб, искусству хохота обученных. Это чертовски заводит. А Энда любит хохотать и вдобавок серо-зелёные глаза носит. При её появлении я часто сжимал ручку канцелярского ножа в кармане.

Как-то утром она уселась за кассу, а я шлялся возле полок с соками и водой. Энда почти неотрывно, почти пристально следила за мной серо-зелёными с озорливо играющей улыбкой на клубничных. Хотела что-то выдать. И выдала. Не разобрав слов, я брякнул: “А мне всё равно”. Не разобравшись, всегда такое брякаю. Подхожу, вопрошаю: “Чё сказала?”. “Ты слышал”. Нет, грю, повтори. Заупрямилась: “Ты всё прекрасно слышал”. Я свою линию гну: “Повтори”. Повторила: “Был бы ты холостой, цены бы тебе не было.” А я тогда с блондинкой жил, но мало ли, кто с кем сотрудничает. Главное, кто кому интересен. “Стебёшься, пудэнда брюнеточная”, – подумалось мне. Но грубость запоздала, и блестящая жирная мыслина расчернелась и лопнула вхолостую. Жаркую красноту лица я укрыл журнальной стойкой.

Как-то сказанула: “В другую смену не хочешь?”. Не, простодушно ответил я, меня и в этой неплохо кормят. Сижу в пещере, таращусь в телик. Из телика вылетает подсказка: “Она не прочь любоваться тобой почаще. Перейди в другую сменку, так и будет”. Бля.

Стали встречаться. Типа, пробочные гулянья. Обычное романтическое начало (романчечало), которого у меня обычно не было. Познакомившись с той же блондинкой, я завалился к ней в пещеру в хламину пьяный, и мы совокупились, предварительно прогнав трусами её подружку из хаты. Через весь посёлок. Увлекшись прогоном, едва с ней в электропсе не укатились. С трусами в руках, в куртках по колено. У блондинки ни крутой тачки, ни высшего образования, ни мозгов развитых. У Энды всё это имеется. Вдобавок она сэвендэвно маникюрится, в бассейне брасит-кролет-собачится, за бугор гоняет. В общем, не привык я вызывать интерес у преподобных дам. Слишком разные социалтусы. Револьга не в счёт. Короч, я стабильно придерживаюсь дна. Энда, рискуя, стремится наверх.