Мирская чаша
Шрифт:
— Образованный человек нужен на каждом месте, нам нужно статуя свалить.
— Красных?
— Ну да, и красных, и белых, бей всякого статуя.
— Другого назначат.
— Вы другого, он третьего.
— Чем же мы кончим?
— Кончим чем? Чтобы нет никого и никаких.
— Сидит же у вас барон Кыш?
— Кыш это звук, и я Кыш, и вы Кыш, это все звук: Кшш — и нет никого, и никаких.
Подумав про себя: «Новая запорожская сечь возвращается, как вернулась лучина, и при лучине вспомнили старинные песни».
Алпатов сказал:
— Это воля, я свое отгулял, мне бы хотелось свободы.
— Самая и есть наша свобода.
— Нет, свободный в законе живет,
— Ну, отчего же нельзя, это вас не задевало, а дай-ка вас чкнут, как меня. — Фомка опять приподнял рубашку. — Вот как меня чкнул Персюк, родной брат, что же, мне его так оставить?
— Почему же не оставить, взять да отвернуться в другую сторону.
— Эх, брат, — вмешался снова Азар, — сам я был раньше охотником и светлыми очами глядел на мир, а вот теперь обсеменился и смотрю в темную. Подожди немного, вот только выпьем, и научу. Ну, за работу живее, Яша, тащи воды.
Поставили на огонь котел и налили туда из бочки завар, на котел вверх дном насадили бочонок и примазали глиной. В дырочку дна вставили трубку и тоже примазали, а гнутый конец трубки, змеевик, опустили в бочку с холодной водой, выпустили вниз конец и сюда чайник подставили для собирания жидкого хлеба.
Устроились и сидят в ожидании, тихо между собою о былом беседуют ветераны великой войны Илюха, гвардеец, и Яша, австрийский солдат.
Илюха говорит:
— Ваши Сан переходят, я за деревом, и как только ваши на мост, я тюк! — в голову, и он брык! — в воду: семь голов насчитал, занятно!
— А помнишь, тут был аэроплан?
— Как же, наш забрал кверху и ну вашего поливать из пулемета, потом ваш забрал и нашего, и наш опять забрал, а ваш заковылял.
— Куда он упал, к нашим или вашим?
— Промеж наших и ваших.
— Вот какие друзья стали, — сказал Фомке Алпатов, — а ведь тоже убивали и были врагами.
— Врагов не было, — ответил Илья, — теперь только и поняли, кто наши враги.
— Кто?
Известно кто: капиталисты.
Яша вздохнул:
А какое государство-то было.
Илья:
И все в прах!
Балалайка:
Вдрызг!
Гармонист и скрипач:
— Вдрызг, в прах и распрах!
Чугунок задумался и с большим любопытством обернулся к учителю спросить, как все спрашивали друг друга на Руси в это смутное время, загадывая загадку о том, как и когда все это кончится.
— Погадать надо на картах, — ответил Алпатов.
— Что вы гадалкой бросаетесь, — схватился Азар, — вы думаете, гадалки не знают? Под Москвой есть одна Марфуша (…) Молот и серп вышел у Марфуши (…) Понимаете? А очень просто, ну-ка, бумажку, учитель, вот серп и молот, читайте: «Толомипрес».
— Что же это такое?
— То-ло-ми-прес.
— Понимаю, — сказал Алпатов.
— Ну, ну!
— Как при Навуходоносоре, рука написала на стене, и никто не мог понять, гадалка намекнула на конец Навуходоносора.
— Нет не то, вот как надо писать: «Молот серп», — читай теперь, как кончится.
— Престолом.
— Вот престолом и кончится.
— Значит, царем?
— Зачем царем, может быть, президентом.
Гадалка же сказала: престолом.
С вожделением ответил Азар:
— А у президента, думаешь, престола нет, у президента, может быть, престол-то почище царского.
— По мне, — вырвался Фомка, — все единственно, царь, президент или брат мой Персюк — статуй.
— Надо же кому-нибудь управлять государством.
— Управляющий один должен быть — барон Кыш: «Кшш, вороны!» — и нет никого и никаких.
Кшш! — сказал Чугунок. — Будто воздух не тот?
Понюхали воздух из трубки.
— Скоро пойдет. И все повеселели.
Сова просто
— Рано! — сказали ей вслед. — Прилетай, когда побежит.
Развеселился Азар:
— А что вы думаете, животные не понимают, животные все понимают, лошадь пьяная бежит, корова прыгает, свинья повертится, поцелуется и ляжет — все это есть у них, как у нас.
— Где же ты пьяных свиней видал?
— Рогач, помнишь, злейший был мой враг. Я тогда в бане у себя самогонку варил. «Кидай все! — кричит. — Рогач комиссаров ведет!» Я живо распорядился: посуду в лес, завар свиньям. Приезжают — свиньи пляшут. Покосились гости на свиней и велят показывать. Туда-сюда, нет ничего. «А что же у тебя свиньи такие?» — «Это, — говорю, — ученые свиньи». — «Как ученые?» — «А вот смотрите». Свиньи шатаются, свиньи плачут, перед истинным Богом говорю, на глазах слезы, и одна повалилась, другая рылом ее в зад поцеловала, и все полегли, как поленница. «Это, — говорю, — ученые свиньи: гости приехали — пляшут, радуются, гости уезжают, свиньи мои плачут». Вот вам про свиней, а как лошадь, корова, баран, можно сказать, всякая тварь, это было в другой раз.
— Стой, капнуло!
— Полегче огонь!
— Пошла!
Сливая весело в четверть чайник за чайником самый крепкий первак, Азар рассказывает:
— Это было в Поломе, за мельницей, у глухого ручья. Завар был на весь Исполком. Сидим тоже, как здесь, тихо беседуем. Первак прошел весь, другак начинается — и на тебе, здравствуйте! Рогач, подлец, тащит ко мне пять комиссаров. Старший комиссар, умнейший пес, велит мне строго: «Наливай стакан, наливай другой!» Дает один Рогачу, другой мне: «Пейте!» Зверями лютыми посмотрели мы, а выпить выпили. Теперь велит: «Миритесь!» — «Не желаем!» — «Пейте по другому!» Выпили по другому. «Миритесь!» — «Издохну, — отвечаю, — а не помирюсь!» И Рогач тоже говорит: «Издохну, а не помирюсь». — «Ну, так издыхайте, пейте по третьему». И так у нас шло до пятого; как выпили мы по пятому, глянули в морды. «Друг мой любезный, братец мой родимый!» — и целоваться и обниматься. «Ну, — говорю, — судьи праведные, за прогрессивную жизнь катай весь завар». И пили мы тут за жизнь прогрессивную и за демократическую и за поповскую хитрость. Было тут великое ликование, весь Полом гудел. Землемер приехал на лошади с астролябией. Пил землемер, и лошадь его пила, и астролябия, корова пила и баран пил, и лег пастух рядом с бараном. Не помню уж, сколько времени была тишина, голову подымаю, и баран с другого конца подымает и так умненько на меня смотрит, а все лежат, как сила побитая.
Кончив рассказ, хозяин первый стакан пригубил, перебрал губой, собрал дух в одну точку и, туда, внутрь, заглянув своим глазом, уверился, осушил, сморщился, зашипел, будто двенадцать змей проглотил, потом плюнул, крякнул и, просияв, сказал:
— Хороша!
Не первый уже раз пробовал Алпатов этот ужасный напиток, но все-таки страх охватывал его перед каждым стаканом: это не рюмка водки, это большой чайный стакан такого вонючего спирта, что, кажется, лес далеко вокруг пахнет внутренностью волостного комиссара, и этот стакан выпивается при общем напряженном внимании, отмечающем всякую подробность лица. Кажется, свергаешься в огромный кипящий чан, заваренный богом черного передела русской земли. В том чану вертятся и крутятся черные люди со всем своим скарбом вонючим и грязным, не разуваясь, не раздеваясь, с портянками, штанинами, там лапоть, там юбка, там хвост, там рога, и черт, и бык, и мужик, и баба варит ребенка своего в чугуне, и мальчик целится отцу своему прямо в висок, и все это называется мир.