Миры Айзека Азимова. Книга 2

За две минуты до того, как исчезнуть навеки с лица знакомой ему Земли, Джозеф Шварц шел по улице уютного чикагского пригорода, повторяя про себя стихи Браунинга.

Это было по-своему странно — встречному человеку вряд ли пришло бы в голову, что Шварц знает наизусть Браунинга. Шварц выглядел в точности таким, каков он и был, то есть удалившийся от дел портной, не получивший, как выражаются современные умники, никакого систематического образования. Но его пытливый ум, поглощая все без разбора путем беспорядочного чтения, собирал крохи знаний там и сям, а цепкая память удерживала их в сознании.

Браунингского «Рабби Бен Эзру», например, он прочел в молодости не единожды и, разумеется, заучил наизусть. Не все ему там было ясно, но в последние годы три начальные строки стали звучать в такт с его сердцем. И в тот день раннего лета тысяча девятьсот сорок девятого года, такой солнечный и яркий, Шварц повторял их про себя, замкнувшись в крепости своего разума:

Шварц всем своим существом чувствовал истину этих строк. После тяжелой юности в Европе и первых трудных лет в Соединенных Штатах так хорошо было перейти к безмятежной, обеспеченной старости. Имея свой дом и деньги, Шварц вполне мог позволить себе оставить свою работу, что он и сделал. Жена в добром здравии, две дочери удачно выданы замуж, есть внук, утешение лучших последних лет. Что еще человеку нужно?

Правда, была на свете атомная бомба, и повсюду плотоядно поговаривали о третьей мировой войне, но Шварц верил в человека и не хотел думать, что будет еще одна война. Не может быть, чтобы на Земле снова вспыхнуло адское солнце гневного взорванного атома. И Шварц мирно улыбался попадавшимся на дороге детям, в душе желая им поскорее и без лишних мучений проскочить через юность к тем лучшим годам, что еще впереди.

Он переступил через тряпичную куклу, усмехнувшись тому, что она валяется прямо на дороге — этакий бродяжка, которого еще не хватились дома. И не успел он опустить ногу…

На другом конце Чикаго помещался Институт ядерных исследований, сотрудники которого, возможно, тоже верили в человека, но немного стыдились своей веры, поскольку не был еще изобретен прибор, позволяющий точно измерить степень добра и зла в человеческой душе. Как подумаешь — впору молиться, чтобы некие небесные силы запретили этому самому человеку, этому изобретательному мерзавцу, превращать самые интересные и безобидные открытия в смертельное оружие.

А ведь тот же ученый, который без зазрения совести продолжал ядерные исследования, способные привести к гибели половину земного шара, пожертвовал бы собой ради спасения жизни самого ничтожного из своих ближних.

…Внимание доктора Смита привлекло голубое свечение за спиной у химика. Доктор Смит заметил его, проходя мимо полуоткрытой двери. Молодой жизнерадостный химик, посвистывая, встряхивал волюметрическую колбу, в которой раствор уже был доведен до нужного объема. В жидкости лениво плавал, неспешно растворяясь, белый порошок. Вот как будто и все, но тот же инстинкт, который заставил доктора Смита остановиться, толкнул его на дальнейшие действия.

Доктор ворвался в комнату, схватил линейку и смел на пол все, что было на лабораторном столе. Раздалось жуткое шипение расплавленного металла. С носа у доктора Смита сорвалась капля пота.

Молодой химик тупо уставился на бетонный пол, где застывали потеки серебристого металла. От них еще веяло жаром.

— Что случилось? — чуть слышно выговорил он.

Доктор Смит, еще не совсем пришедший в себя, пожал плечами.

— Не знаю, это вы мне скажите. Что вы тут такое делали?

— Да ничего, — промямлил химик. — У меня там лежала проба необработанного урана. А я определял медь в электролите. Не знаю, что могло произойти.

— Что бы это ни было, молодой человек, могу вам сказать одно: я видел свечение вот над этим платиновым тиглем. Тяжелая радиация. Уран, говорите?

— Да, сырой уран, это ведь не опасно? Одно из условий, необходимых для излучения, — это высокая чистота металла, верно? Вы думаете, произошло излучение, сэр? Это же не плутоний, и бомбардировке он не подвергался.

— И масса не была критической, — задумчиво добавил доктор Смит, — по крайней мере, мы такую массу критической не считаем. — Он посмотрел на изъеденную поверхность стола, на его ящики, где обгорела и вздулась краска, на серебристые струйки, растекшиеся по бетонному полу. — Но уран плавится при тысяче восьмистах градусах стоградусной шкалы, а мы не настолько изучили ядерные процессы, чтобы судить о них с уверенностью. Во всяком случае, здесь все, наверно, пропитано рассеянной радиацией. Когда металл остынет, молодой человек, надо бы соскрести его и тщательно проанализировать.

Доктор рассеянно посмотрел по сторонам, потом подошел к дальней стене и с беспокойством стал глядеть в одну точку на высоте своего плеча.

— Что это такое? — заинтересовался доктор Смит. — Это и раньше здесь было?

— Где, сэр? — нервно спросил химик, глядя туда, куда указывал его коллега.

В стене было крохотное отверстие, будто кто-то вбил гвоздь и потом вынул его. Только этот гвоздь, пробив штукатурку и кирпич, прошел стену насквозь, потому что в отверстие проникал дневной свет.

— Никогда не замечал этого раньше, — потряс головой химик. — Правда, и внимания не обращал.

Доктор Смит молча отошел назад, пройдя мимо термостата — прямоугольного ящика из листовой стали. Вода в нем бурлила, мешалка вращалась как безумная, а нагревательные лампы под водой мигали в такт щелчкам ртутного реле.

— А вот это было раньше или нет?

И доктор поскреб ногтем стенку термостата, ту, что пошире. В металле, чуть выше уровня воды, была аккуратная дырочка.

— Нет, сэр, вот этого не было, — широко раскрыл глаза химик. — Ручаюсь, что не было.